– Уже лучше? – спросила она.
– Спасибо.
В прихожей раздался звонок.
– Я уже пойду, – сорвался он с места. – Надо написать еще немало писем.
Она его не отпустила.
– Вы должны остаться. Не позволю вам уйти в таком состоянии. Вдруг вам снова станет плохо. Прошу вас, останьтесь!
В голосе ее звучало столько сердечности, что он согласился вопреки тому, что подсказывал рассудок. И так с ней было всегда. Отказать ей в просьбе мог лишь очень толстокожий человек либо тот, кто сумел бы не поддаться ее очарованию. Борович был уверен, что исполнил бы и самую неуместную ее просьбу, и пусть не мог представить себе подобного, верил, что и такой случай не стал бы исключением.
В прихожей Малиновский громко и весело разговаривал с Ендрусь. Богна сидела неподвижно, но Борович видел, что ей хочется выскочить туда, чтобы как можно скорее приветствовать любимого. Она чуть поправила волосы и взглянула в зеркало. И это в высшей степени раздражало.
Малиновский вошел, улыбаясь, и с той свободой, которая казалась Боровичу неестественной, – а может, то было лишь впечатление, возникшее из неприязни, предубеждения настолько же необоснованного, как и кривая ухмылка по поводу одежды, которую Малиновский выбрал для визита. Черный пиджак, сидящий, как на манекене, и слишком широкие штаны со слишком контрастными полосками. Это напомнило Боровичу любимое словечко Малиновского, которое тот употреблял, восхищаясь чьей-либо одеждой или стилем жизни: «Безукоризненно». Собственно, он и сам был таким вот «безукоризненным», со своим длинным галстуком, с чуть склоненной головой, тщательно причесанными волосами, с мастерски подстриженными усиками и невыносимым запахом парикмахерской туалетной воды. Выглядел он – как и всегда – освеженным: вот именно не свежим, а освеженным – вымытым, наглаженным, накрахмаленным и ароматным. Это нонсенс – приходить к собственной невесте в костюме для визитов!
И что за театральность!.. Малиновский остановился на мгновение, чтобы просиявшим взором поприветствовать госпожу Богну, взглянул на Боровича, а когда здоровался с ней, подчеркнуто соблюдая этикет, еще не отпустив ее руки, произнес приятельским, почти снисходительным тоном:
– Стефан! Как же я рад, что тебя тут встретил! Здравствуй.
– Добрый вечер, – подал ему руку Борович.
– В конторе мы наговориться за сегодня не успели. И как там в Закопане?
Он уселся и двумя ловкими движениями подтянул на коленях брюки. Естественно, слишком высоко.
– Будешь кофе? – обратилась к нему госпожа Богна.
– С удовольствием, – вскочил, словно на пружинках, Малиновский и снова обратился к Боровичу: – А мы тут все время на воде. Даже представить не можешь, как прекрасно это влияет на здоровье.
Он снова плавно поднялся, приняв из рук госпожи Богны чашку.
– Спасибо тебе сердечное. Превосходно! Турецкий?
– Да. Мы зовем его «драконий», – улыбнулась она ему с чувством.
– Хо-хо? «Драконий»?… Ах, точно, теперь вспоминаю… – Он элегантно поднял чашку к губам и сделал крохотный глоток.
Пальцы его тоже отличались «безукоризненным» маникюром, а губы были красные и едва ли не похотливые. Борович смотрел на него, словно зачарованный.
«Это бессмысленно, – старался он совладать с собой. – Какое мне до него дело? Я не должен позволять себе подобного. Чего доброго, стану одержим этим скучным персонажем».
Да и знал его Борович, пожалуй, достаточно. В этом доме тоже не единожды его встречал. Госпожа Богна приглашала их довольно часто, и обычно они являлись вместе. Малиновский заходил после Боровича. Порой сталкивались тут с Ягодой, но реже. Ягода по своему положению и нраву принадлежал к «конвенту сеньоров», для которого госпожа Богна устраивала отдельные чайные посиделки. Борович же и Малиновский относились к группе менее уважаемой, но куда более многочисленной и веселой. В эти дни не бывало старых профессоров, министра Павлинского или директора Шуберта, не было уважаемых матрон. Вместо них – кузины Богны, князь Урусов, обе мадемуазели Паенцкие, невыносимая мадемуазель Жуковецкая, редактор Карась, несколько молодых замужних дам и изрядное число прочей молодежи. На этом широком и шумном фоне Малиновский не привлекал особого внимания. Да и держался он тогда несколько в стороне.
– Этот ваш коллега, – сказала некогда мадемуазель Жуковецкая, невыносимая в своем сарказме стареющей девицы, – производит такое впечатление, словно бы он специально сюда приходит, чтобы учиться манерам. Купите уже ему учебник хорошего тона. Приятельская услуга. Бедолага не решается взять банан, пока не увидит, как его едят.
– А внимательно ли он следит за вами?… Опасаюсь, что тогда обучится слишком хорошим вещам.
– Со своей шпилькой вы промахнулись, – засмеялась она. – Это ведь моя участь – делать все по-своему. Что вы хотите? Нужно же как-то демонстрировать собственную индивидуальность.
– Если она присутствует в той же степени, как у вас, то к чему эти усилия? – ответил он двусмысленно.
На самом-то деле он считал ее расфуфыренной курицей, становящейся в позу, чтобы все уверились в ее глубокой искренности. Она напоминала еврея из анекдота, который ехал в Бялосток, но говорил, что едет в Гродно. Двойная симуляция, характерный симптом истерии.
И хотя тогда Борович не признал правоту мадемуазель Жуковецкой, хотя и находил, что Малиновский, напротив, ведет себя достойно, и даже пытался скрасить его отчуждение, все же было видно, что Малиновский в этой компании чувствует себя неуверенно. Несмотря на его красоту, он не пользовался успехом у женщин, и его обходили все, за исключением госпожи Богны. Он тогда видел в этом лишь доказательство ее деликатности. Его даже позабавило подозрительное замечание мадемуазель Жуковецкой:
– Смотрите, с каким очарованием Богна разговаривает с этим кудрявым эфебом. Не находите, что на фоне той ширмы они представляют собой исключительно гармоничную группу?
Борович тогда просто смеялся: было нечто настолько бессмысленное в контрасте госпожи Богны и Малиновского, что подозрение это могло зародиться лишь в эротически напряженном мозгу мадемуазель Жуковецкой.
И все же она оказалась права. С того разговора прошло лишь месяца два с небольшим, и Малиновский уже во всей своей красе сидел в том же салоне, со слишком высоко поддернутыми брюками, непрерывно болтал о самых простых вещах простейшим из способов и с притворным тактом метал пламенные взгляды на госпожу Богну.
Борович молчал, отвечая междометиями и только на вопросы, обращенные непосредственно к нему. Он мог не напрягаться, поскольку в ответ на замечание Малиновского, что он кажется изможденным, госпожа Богна пояснила:
– У господина Стефана нынче был сердечный приступ. Не станем заставлять его общаться.
– Болезни сердца – вещь весьма досадная, – ответил Малиновский.
Борович подумал: «Идиот».
