Малиновский расставил ноги, вскинул голову и присвистнул:
– Фью! Вот такой ты ананас?! – Он склонился и, хотя вокруг никого не было, проговорил шепотом: – К девочкам?
– К девочкам, – ответил Борович, едва сдерживаясь, чтобы не ударить изо всех сил в эту бритую морду с понимающим прищуром.
– Ну ладно, – легкомысленно засмеялся Малиновский. – Желаю удачи и… удовольствия, хе-хе… А мне нынче, хм… нет на то воли Божьей… хе-хе…
Борович почти вырвал руку из его ладони и свернул в боковую улочку. Он был уже довольно далеко, когда до него донесся голос Малиновского:
– Приятного аппетита!
Он сделал вид, что не услышал, и ускорил шаг.
– Скотина… скотина… скотина… – повторял он снова и снова.
Глава 2
Дату свадьбы назначили на четвертое сентября. Богне требовалось несколько полностью свободных дней, чтобы завершить все приготовления, и в последний день августа она, собственно, расставалась со строительным фондом – тот поглощал куда больше ее времени, чем предписанные служебные часы. Генеральный директор Шуберт всегда о чем-то забывал, идеи и вдохновение всегда приходили к нему в самое неподходящее время.
Раньше Богне это нисколько не мешало. Напротив, она предпочитала сама проконтролировать, чтобы он не допустил какой-то глупости. Она испытывала к нему слишком большую привязанность, чтобы это доставляло ей неудобство. Но надлежало подумать и о себе, особенно сейчас, когда это «о себе» в ее сознании уже совершенно конкретно означало «о нас». Впервые она поняла это в то воскресенье, когда специально пошла в церковь, чтобы услышать оглашение своей помолвки. Было это комично, но она тогда зарумянилась, сердце забилось сильнее. Она стояла под колонной неподалеку от амвона, и ей казалось, что все на нее смотрят, хотя было всего-то несколько знакомых, а ксендз произносил их фамилии неотчетливо и быстро, среди десятка других. Она не думала, что эта формальность произведет на нее настолько глубокое впечатление, как на молодую девицу. Стоя на коленях, она молилась. Собственно, молитвой это вряд ли можно было назвать, просто размышляла над своей новой жизнью и рассказывала Богу о своем счастье.
Религиозность ее принадлежала к тому типу, когда ритуалы, церковные предписания, набожные обычаи не имеют большого значения. Воспитание, которое она получила в доме родителей, в окружении, где не культивировали религиозных традиций, не отмечали праздников и не придавали никакого значения обрядности – не только религиозной, но и товарищеской, – не выработало в ней потребность определить свое отношение к Богу. Отец, отнюдь не воинственный материалист, и мать, которая до самой смерти оставалась атеисткой, последовательно соблюдали правила свободы совести, оставляя дочке волю как в вопросах религии, так и в чтении свободолюбивых произведений. В результате Богна, при полном равнодушии к канонам культа, вдруг обнаружила в себе горячую и глубокую веру в Бога. С течением времени в ее сознании родилось понятие провидения, слегка окрашенное детерминизмом, а еще этические взгляды, не имеющие ничего общего с адом и небесами, с грехом, карой и вознаграждением, но опирающиеся на убежденность, что Бог – это доброта. А понятие доброты расширялось тут до туманного, приближенного к пантеистическому пониманию мира. Немалый пласт знаний о мироустройстве, приобретенный в университете, не стерся из ее памяти, а скорее укрепил представления подростковых лет, когда, прислушиваясь к диспутам, что велись в доме, она воображала себе вселенную как огромный стакан, в котором сверхъестественная сила при помощи гигантской ложки смешивает электроны, направляя их в водовороты головокружительных скоростей и заставляя сбиваться в комки – атомы, планеты и солнца. С течением лет это перестало соединяться с воспоминаниями о няне, готовившей гоголь-моголь, но добавление к жидкости сахара продолжало ассоциироваться с милостью Божьей, заправляющей мертвые планеты благом органической жизни.
И все же независимо от этого она порой приходила в церковь, а дома над постелью у нее висело распятие, вырезанное из слоновой кости, – память о бабушке. Однако она радовалась, что Эварист набожен. Конечно, она никогда не говорила с ним на эту тему. Толерантность, приобретенная в доме родителей, не допускала даже тени интереса к настолько личным делам, как вера, пусть даже у самых близких.
О его внутренней жизни она вообще знала очень мало. Эварист не любил об этом говорить, и в нем непросто было заметить аффектацию, которая во многих так коробит из-за постоянного навязывания окружению необходимости поражаться их духовными глубинами. Она также никогда не искала в нем необычности, исключительности, таинственных скрытых сокровищ, поднимающих его над средним уровнем. Напротив, подобного ей хватало в Юзефе – земля ему пухом, подобного же было достаточно в доме родителей, а нынче – и среди тех, кто остался в ее жизни с тех времен. Для себя она желала обычного человеческого хлеба насущного, в котором может попасться и колючая шелуха, и горькое зернышко куколя, но который насыщает и питает. Будущее, открывавшееся перед ней, не походило на волшебную сказку. Воображение Богны не украшало его фестонами цветов, не раскрашивало радугой, не лучилось оно светом неземного рая. Любовь ее не имела ничего общего с экзальтацией, а если и находилось место для мечтаний, они не переступали границ разума, и собственно разум укреплял их на устойчивой почве реальности. Реальности потому ценной и желанной, что ничто земное не было ей чуждо, а если придется земле стать небом, то лишь таким, на каком будут и звезды, и тучи, и солнце, и тьма. Такого она хотела счастья – настолько же далекого от звездных взлетов, как и от мрачных катастроф, одинаково далекого от отчаяния и от олимпийского векового блаженства.
– Полагаешь, он может дать тебе счастье? – спросила ее однажды Дора Жуковецкая.
В вопросе ее звучали удивление, ирония и нотка сочувствия.
– Твой вопрос больше похож на отрицание, – ответила ей тогда Богна.
– Может, и так. Твой господин Эварист, как говорят русские, герой не моего романа. А впрочем, что же?… Ты сама признаешься, что уникумом он не кажется.
Как же охотно она это признала! Она видела в нем не больше, чем обычного порядочного парня. Именно парня. Мужчину, о котором можно сказать «мой парень». Она не знала и не понимала значения этого слова. Когда впервые его услышала, оно стало для нее откровением. Случилось это еще при жизни ее мужа. Она не читала легкую беллетристику, не встречалась с девицами, занимавшимися спортом и танцами, но как-то случайно попала с мужем в кино. Фильм оказался глупым, наивным американским кичем. Но была там одна сцена, которая потрясла воображение Богны: светловолосая девушка, капризная и неприступная, очутилась в объятиях красивого улыбчивого юноши. Сопротивлялась она только миг. На экране виднелись лишь его широкие плечи, склоненная сильная шея и кулаки девушки, молотящие его по мускулистой спине. Но потом руки девушки замедлились, остановились и сплелись на шее юноши.
Богна прекрасно отдавала себе отчет в банальности этой сцены, но одновременно почувствовала, как приливает к ее щекам кровь и как вдыхаемый воздух обретает странно приятный привкус. То был первый миг в ее жизни, когда она узнала, что у нее тоже есть чувства, что перед ней раскинулось море неизвестных впечатлений, о которых она даже не думала, а слыша либо читая о них, не могла их понять. Она подозревала других – скорее других женщин – во лжи или преувеличении, а порой и себя в ошибках восприятия либо каком-то изъяне, органическом или нервном. В любом случае, она избегала рассуждений на эту тему и ни за что на свете не подняла бы ее при разговоре с другими.
