– Вы не ошибаетесь.
Они, собственно, были друг с другом на «вы», но порой в порыве чувств Ягода обращался к нему дружески-приказным тоном, немного панибратски. И в иные моменты эта манера разговора доставляла Боровичу смутное удовлетворение.
– Я видел вашего брата, – начал Ягода, раскрывая пухлую кожаную папку. – Неплохой парень. Только весь на нервах. Пытается получить отсрочку от армии.
– Вы были в Кракове?
– Был. Вам следует выбить это из его головы. Учеба учебой, но такой школы, как в армии, нет нигде. Малиновского еще не было?
– Нет.
– В последнее время он любит опаздывать, – без нажима произнес Ягода, вздохнул, словно собираясь что-то добавить, но только кашлянул и взял телефонную трубку.
Борович принялся разглядывать завалы бумаг. Были здесь планы и сметы частных домов, чьи владельцы просили долговременные ссуды для завершения строительства. Это имело к Боровичу отношение лишь постольку, поскольку он мог рассматривать каждый проект с точки зрения эстетики, полезности строительства и его длительности. Стороны правовую и финансовую прорабатывал Малиновский, а окончательное решение принимал Ягода, после чего акты шли к директору на утверждение.
Два года назад, когда Борович получил эту должность, его еще интересовали все эти планы, стили, целесообразность строительства. Он вел переписку с просителями, требовал изменений, переделок, улучшений, а те проекты, которые ему нравились, пытался продвигать. Теперь же он исполнял свои обязанности механически. Проверял, рассчитывал, фиксировал, после чего к верхнему правому углу акта цеплял скрепкой листок с примерно таким текстом: «Противоречит параграфу 23 устава от такого-то числа, не соответствует пунктам 3, 7 и 14 предписаний от такого-то числа, не соответствует правилам строительного фонда, статье 9, части „с“».
Нередко Ягода, который фанатично продвигал строительство, возвращал ему замечания со словами:
– Господин Борович, так нельзя. Вызовите клиента и объясните ему, в чем он неправ. Тут очевидно незнание предписаний. Мы не можем погрязать в бюрократии.
– Но дом уже возведен под крышу, что-то менять там поздно, – возражал Борович.
– Значит, нам придется пойти на какие-то уступки.
– Против устава?
– Устав – для людей, не люди для устава, – заявлял Ягода.
Порой еще и добавлял:
– Из-за этой австрийской формальности все рухнет.
Сам же был если не формалистом, то по меньшей мере ригористом. Все уставы и предписания он знал наизусть, к тому же его родиной были территории, при Разделах[2] отошедшие к Австрии. Возможно, поэтому он не выносил ничего, что напоминало ему Австрию. Было это всем известной слабостью Ягоды. Если он пускался в какую-то дискуссию, а кто-то начинал говорить об австрийскости его взглядов, он сразу же пасовал.
Борович положил на стол Малиновского уже вторую проработанную папку, когда тот наконец явился. Был в светлом – слишком светлом для конторы – костюме, его дополнял ярко-синий галстук. Он поздоровался с Боровичем, как всегда, с ни к чему не обязывающей сердечностью.
– Ты приехал! Прекрасно выглядишь! Мы по тебе соскучились. Дважды приходил к тебе барон Денхофф. Очаровательный человек. Господин из господинов… Да. Чудесная нынче погода. Ну, и как ты?… – Не дожидаясь ответа, обратился к Ягоде: – Здорово, Кази! Не злись из-за того, что я припозднился. Видишь ли, трамваи очень часто того…
Ягода молча пожал ему руку и вернулся к работе. Заговорил лишь какое-то время спустя:
– Вам не кажется, господин Борович, что некоторые тут и до самой смерти не отвыкнут от школярских отговорок?
– Кази, ты это меня имеешь в виду? – вскинулся Малиновский.
– Тебя.
– Ну, знаешь ли!..
– Знаю.
Борович бросил взгляд на вскинутые в возмущении руки Малиновского. На пальце правой руки блестел сапфир в старой ренессансной оправе – перстень госпожи Богны. Это было действительно больно и невероятно обидно. «Обидно за госпожу Богну», – уточнил он. И неожиданно накатило горькое: «Почему?!» Если такой человек был выбран ею, то, как видно, он это заслужил, как и она его. Наверное, она нашла в Малиновском черты, которые посчитала достойными, – но тогда не ошибался ли он в своей оценке этой женщины?…
– Стефан, призываю тебя в свидетели! – обратился Малиновский к Боровичу. – Видишь, как давит иерархия!
– Если не хочешь проблем, – тут же отозвался Ягода, – не напоминай мне, что я твой начальник! Лучше не напоминай!
– А что, ты меня в угол поставишь?
– Нет, но хотелось бы, чтобы ты был более пунктуальным. И я больше не желаю выслушивать твои отговорки. Хорошо?
– Но, любезнейший Казик, – мягко начал Малиновский, – зачем гневаться? Я шутил. Ты и сам знаешь, что я шутил. Но если тебя это задело, приношу глубочайшие извинения.
Он взглянул на Боровича и подмигнул ему.
– Ни к чему извиняться, – недовольно скривился Ягода, – только дети извиняются. А если ты мужчина, то либо что-то делаешь и несешь за это ответственность, либо не делаешь совсем. По крайней мере, я так думаю.
Он встал, с грохотом отодвигая кресло, поправил одно из пресс-папье, что передвинулось к центру стола, прихватил кипу бумаг и вышел.
– Так он думает! – Малиновский заговорщически ухмыльнулся.
Борович не отводил глаз от плана и ничего не ответил, так что Малиновский кашлянул и добавил после паузы:
– Вот что значит сельское происхождение. Бескультурщина. Даже шуток не понимает… Все еще сидит в нем офицер. Офицеры любят приказывать. Но я не рекрут, который должен стоять по стойке «смирно» перед господином майором.
– А ты ему так и скажи, – бросил Борович.
– Что?
– Что слышал.
– Мне что, в глаза ему такое говорить?… Зачем же портить отношения? У меня нет желания дрессировать бескультурщину. Отец его работал литейщиком на заводе Шульца на Подгуже. Чего тут требовать?! Пфе!.. – Он пожал плечами и закурил. – Для сына литейщика сидеть в такой конторе и быть начальником – пик карьеры, – продолжил Малиновский. – Как он там говорит: «Напряженная работа на своем участке»… Ха-ха-ха… Не думаешь, что это звучит двусмысленно? Кстати сказать, знаешь уже анекдот о еврее, который хотел продлить срок кредита?…
– Не люблю анекдотов, – буркнул Борович.
– Какой-то ты смурной, а?… Возвращение из лона природы в городской шум. Да, понимаю.
Борович нахмурился.
– Прости, – он старался говорить спокойно, – у меня тут сложные расчеты.
Малиновский кивнул и замолчал. Тоже принялся за работу, но потом начал тихонько насвистывать. Время от времени поглядывая на него, Борович видел полные красные губы, высокий, хорошей лепки лоб и уже редеющие, но еще шелковистые и волнистые волосы. Чуть ли не впервые он смотрел на него внимательно. В красоте Малиновского, в красоте, несомненно, благородной, таилось все же что-то нагловатое, что-то тривиальное. Улавливалась в этих почти классических чертах некая ложь. Гладко выбритая кожа, ясный лоб и даже маленькие, тщательно подстриженные усики были как будто этаким поверхностным слоем. Сейчас Боровский не видел его глаз, но старался вспомнить их выражение. Они тоже были красивые: темно-ореховые, с необычным блеском, а ресницы черные как смола. Вот только выражение этих глаз оставалось неуловимым.
