– А у тебя сколько ушло времени на каждый язык?
– Сразу и не скажешь… – повторила она.
Богна нашла в библиотеке какой-то французский роман, а в нем – вступление попроще и подала Эваристу. Он принялся читать, сильно запинаясь, что следовало приписать смущению, которое он преодолевал с видимым усилием, – к тому же читал он с ужасным акцентом. Хуже всего были те звуки, которых нет в польском; плохо дело оказалось и с окончаниями. Зато «r», которое в его польском звучало отчетливо, тут он зачем-то заменял хрипом, подражающим, видимо, парижскому произношению. Она попросила его перевести прочитанное вступление, но и тут выяснилось, что понимает он едва лишь несколько слов, путая глаголы с существительными.
Она задумалась, а он встал и принялся расхаживать по комнате, время от времени откашливаясь. Он явно стыдился и нервничал.
– Ну и как? – спросил Эварист. – Ниже всякой критики? Да?…
– Нужно поработать, – ответила она ласково.
– Это ни к чему не приведет, – закончил он с гримасой на лице.
– Но, любимый, всегда проще начать сначала, с грамматики и прописей.
– Прописи и грамматика?… К чему мне это? Жаль времени. Я только хочу научиться беседе. Свободно говорить. По крайней мере, как Борович, если не как ты.
– Стефан говорит лучше меня, но дело не в этом. Дело в том, что нельзя правильно говорить, не понимая духа языка, его морфологии, физиологии, механики. Я бы решительно советовала тебе начать сначала.
Он согласился. С этого момента последовали ежедневные уроки. Она видела его добрую волю и не могла отказать ему в усидчивости. Часто даже на свой послеобеденный сон он брал книги и читал их вслух. И все же уроки эти сделались для Богны истинным мучением. Каждое ее замечание, поправка раздражали его до такой степени, что он морщился, бросал на нее ненавидящие взгляды, отчаянно доказывал, что произнес так, а не иначе, что, по его мнению, это спорный вопрос и надо обратиться к авторитету. Порой, теряя терпение, он говорил снисходительным и ласковым тоном:
– Ну ладно, ладно, идем уже дальше.
И все же он делал успехи, выказывая похвальные желание и терпение. Потому-то Богна и могла выносить эти часы истинной пытки, во время которых часто едва сдерживала слезы. Если бы не понимание, что раздражение и ершистость Эвариста являются лишь выражением его недовольства самим собой, что он наверняка серьезно страдает, что это принижает его амбиции, – она не сумела бы тратить столько усилий. Сперва ее лишь пугали враждебные искры в его глазах, но она догадалась о его психическом состоянии, заметив, что он моментально прерывает урок, стоит Ендрусь войти в комнату. Он не хотел сказать это прямо, но все же стыдился занятий. И можно ли было обижаться на него за то, что он, пусть и по-детски, неправильно, однако так по-человечески понимал свое достоинство?
Впрочем, с концом урока он совершенно менялся. Становился чувствительным, сердечным, веселым, словно пытаясь вознаградить ее за свою ершистость и дать понять, что испытывает к ней благодарность, пусть и не говорит об этом.
Уроки привели еще к одному: как-то невольно между ними возникли довольно странные, неуловимые и маскируемые обеими сторонами отношения учительницы и ученика. Все чаще Богна – со все большей деликатностью – обращала его внимание на неправильное употребление слов и оборотов уже и в польском языке, а также на определенные странности его образа жизни. Зная чрезмерную раздражительность Эвариста, она пользовалась при этом сложной и искусной системой, употребляя и шутливые угрозы, и аллегорические примеры, а то и осторожные аллюзии и наивное удивление.
Реагировал он на такое порой резко, однако она не обижалась. Знала, в каких условиях он рос и воспитывался, а потому от нее не укрылось, как тяготило его отсутствие лоска. Она видела также, с каким старанием он пытается запомнить все и заполнить лакуны в своих знаниях. И любила его за это еще сильнее. По крайней мере, она не воспринимала себя только как педагога. То была самая обычная помощь, которую оказывают близкому человеку, ближе которого и нет, тому, кого хотелось видеть – нет, не идеальным, боже упаси, – но свободным, милым и еще всеобщим любимцем. Также она не находила, чтобы Эваристу не хватало культуры. Отсутствие культуры дало бы о себе знать как раз в том случае, если бы ему недоставало воли избавиться от определенного налета невежества, если бы он не стремился себя улучшить.
На самом деле это касалось лишь внешнего, но сам факт существования таких, а не прочих его устремлений, сама эта его отчетливая амбиция и высокое чувство достоинства свидетельствовали о внутреннем совершенствовании.
Он совсем мало знал о живописи, музыке, сравнительно слабо разбирался в литературе, но всегда охотно вступал в разговоры на эти темы, с интересом слушал, а суждения выносил осторожно и сдержанно, достаточно точно, хотя, возможно, и несколько стереотипно.
Впрочем, о богатстве натуры Эвариста свидетельствовало уже то, что он любил Богну ясной, простой любовью.
Вечерами они ходили на долгие прогулки или в кино. В фильмах он разбирался прекрасно, помнил фамилии всех известных актрис и актеров, оценивал удачи сценариста и режиссера и увлекался этим до такой степени, что еженедельно покупал несколько журналов, посвященных кино.
Однажды он произнес со смехом:
– Представь себе, однажды я и сам чуть было не стал кинозвездой.
– Ты? – удивилась она.
– Верно. И ты говоришь это таким тоном, словно не веришь, что я мог бы.
– Ну, ты ни разу об этом не вспоминал.
– Поскольку это был ничего не значащий случай.
– Прямо-таки случай?
– Мне в руки попал немецкий еженедельник «Фильмиа», где объявлялся конкурс на роль героя-любовника. Я подумал: «Купить или не купить, поторговаться-то можно», – и отослал им свое фото.
– В этот еженедельник?
– Да.
– И опубликовали?
– Ну, знаешь ли, – возмутился он, – из тех нескольких сотен человек, которые прислали свои фото, я, уверяю тебя, имел наилучшие условия.
– Какие же?
– Красоту.
– Ах, верно, но сумел бы ты стать актером?
– Отчего же нет? Когда-то я выступал в любительском театре…
– Где?
– В провинции, но, в любом случае, можешь поверить: талант у меня есть. Все восхищались.
– Ну и что с тем конкурсом?
– Ах… – отмахнулся он.
– Не удалось?
– Я мог пройти, было у меня много голосов, но в таких делах нужны усилия. Если бы тогда я поехал в Берлин, показался лично, нанес визит членам жюри… Впрочем, немцы, как сама понимаешь, неохотно наградили бы поляка. Прусский шовинизм. Но я и так занял четырнадцатое место! Тоже не абы что. А первое получил какой-то Бергер. Скажу тебе, без малейших на то оснований. И, естественно, нигде о нем не слыхать. Его сняли в фильме «Оковы страсти», играл как сапожник, ты же наверняка видела? Шел он в «Аполло».
