– Но ты ведь не против, что я с ним на «ты»?
– С чего бы! Боже сохрани! Однако не думаешь ли ты, что было бы правильней, если бы он выпил со мной на брудершафт?
– А тебе разве не все равно?
– Да, но я бы предпочел… При случае предложи это ему, а то мне как-то неловко. Подумает еще, что мне его княжеская митра импонирует.
– Хорошо, дорогой, – согласилась она с улыбкой.
Эварист был в прекрасном настроении, а поскольку из-за визита Мишеньки к ужину подавали вино, слегка расшалился и сделался особенно чувственным.
Но несмотря на это, не забыл он и о своих молитвах. Каждое утро и вечер он проговаривал их, встав на колени у постели.
Также каждое воскресенье он ходил на мессу, и всегда, сколько бы церквей ни миновал, приподнимал шляпу. В этой его набожности не было чрезмерности, как не было нарочитости или тайны. Его вера была лишена экзальтации, он не вмешивался в чужие религиозные дела и не поучал. Делал то, что согласовывалось с его убеждениями, не стыдился этого, и Богна очень ценила в нем такие черты. Собственно, именно подобное отношение к религии доказывало врожденную культуру человека.
День, когда она пришла к этому выводу, был одним из тех, что наполняли ее радостью. Поскольку, несмотря на решение не искать пятен на солнце и не анализировать, все чаще ей приходилось защищаться от того, что она не желала называть разочарованием, но что в любом случае заставляло ее сомневаться в правильности своего первоначального восприятия Эвариста. Эта самовольная, навязчивая ревизия началась с нового небольшого скандальчика с Ендрусь. Дело само по себе было не важным, но ставило под вопрос то, что Богна полагала мужской твердостью его характера, волей, не выносящей сопротивления, и сангвиническим темпераментом – той, быть может, и лишенной порой тормозов, но благородной порывистостью, из-за грубости своей расходящейся с рыцарственностью.
То, как он повел себя с Ендрусь, поколебало убежденность Богны, а дальнейшие наблюдения лишь сильнее расшатали ее. Конечно, он не был грубияном, но ему случалось вести себя невежливо со служанкой, сторожем, почтальоном, относиться к ним свысока, повышать голос или брать презрительный тон.
Было это чрезвычайно обидно, и Богна начала с этим бороться, однако он сделал вид, что не понимает причин ее недовольства.
– Кто берет за свою работу деньги, тот должен выполнять и свои обязанности, – говорил Эварист, – а если он этого не делает, то заслуживает претензий.
– Но тут речь не о ком-то другом, а именно о тебе, – объясняла она.
– Я не люблю с каким-то хамом сюсюкать.
– Но ты ведь начинаешь сердиться, дорогой, и не выбираешь выражений…
– В разговоре с хамом я не стану употреблять салонные словечки. Для большей части этих босяков моя метода – наилучшая. Иначе бы они человеку на башку залезли… то есть хотел сказать «на голову».
Это во-первых, а во-вторых, он слишком поспешно выносил суждения о людях, переоценивал значение богатства и часто расставлял своих знакомых и отношения с ними в соответствии с их положением. Все это объяснялось тем, что сам он, с детства постоянно сражаясь с бедностью, выработал нездоровое уважение к деньгам, однако такого объяснения было недостаточно.
Кроме того, она довольно скоро заметила в нем несколько мелких изъянов, пусть и не придав им большого значения, – как и тем чертам Эвариста, что задевали ее куда больше.
Тем тщательнее она продолжала искать в нем сильные стороны, а находка каждой новой помогала уравновесить другие – болезненные – открытия.
«Что ж, – говорила она себе, – нет человека без изъянов. Было бы глупо видеть в ком-то идеал только потому, что мои чувства обратились к нему».
Под конец отпуска Эвариста они решились нанести визиты. Было их по плану немного: к семейству Паенцких, к Карасям, к тетке Сименецкой, к Яскульским, ну и к директору Шуберту – помня, разумеется, о том, что визит к нему не может походить на обычную приятельскую встречу. Туда надлежало «заскочить» на рюмочку «дубнянки», «кленовицы» или фруктового вина, и именно с этого они и начали.
Шуберт окапывал кусты роз на зиму. В штанах и рубахе из простого полотна, с непокрытой, коротко стриженной головой и с перепачканными по локоть руками он размахивал лопатой, напевая под нос песенку, мотив которой было не разобрать по двум причинам: во-первых, у него не было ни капли слуха и потому он лишь яростно рычал, а во-вторых, раз за разом прерывал себя громким сопением. Однако уже от калитки они различили слова припева:
– Ой, гуди-гуди-дик, молода корова, старый бык…
Эварист подмигнул Богне и захохотал:
– Вот так опера!
– Директор! – крикнула Богна. – Эй!
– Эй! – повторил Эварист.
Шуберт воткнул лопату в землю, а поскольку закатное солнце било ему в глаза, приставил ладонь козырьком и откликнулся:
– Ого! А кого там черти?… О, чтоб ему! Это вы?
– Добрый вечер, любимый господин директор.
– Мое почтение господину директору, – весело приподнял шляпу Эварист.
Шуберт раскинул руки и поцеловал Богну в лоб.
– А ну, покажись-ка, женщина! Похорошела еще больше… А, Малиновский, как вы?
Он протянул ему руку, и на ладони Эвариста остались темные пятна. Увидев, как тот принялся отирать их платком, Шуберт успокоил его:
– Это ничего, обычная земля. Земля не грязнит, холостяк.
– Tempi passati[14], – скорчил гримасу Эварист. – Tempi passati, господин директор. Холостяцкая жизнь развеялась, как сигаретный дым. Я теперь женат.
– Что? – удивился Шуберт. – А ведь и правда! Да не имеет значения, господин Малиновский. Есть люди, которым до гробовой доски, в присутствии их детей и внуков надобно говорить «господин холостяк». Ну, Богна, покажись-ка. Что ж ты забыла о старом друге?
– У нас медовый месяц, – улыбнулась она.
– Мы из нашего улья и носу не казали, – добавил Эварист.
– Отчего из улья?… Ага!.. Но заметьте, это опасное сравнение.
– Отчего же опасное, господин директор?
– Потому что у Богны в улье – роль пчелы, а тебе ведь не хотелось бы получить титул трутня?
Он расхохотался, хлопнул Эвариста с размаху по плечу, оставляя след на светлом пиджаке. Эварист тоже рассмеялся, повторяя: «Ну уж нет», но Богна почувствовала, что панибратские манеры гендиректора ему не по душе. Потому принялась расспрашивать о розах, о новых работах Шуберта в саду и лаборатории, чем отвлекла разговор на дела, настолько увлекательные для хозяина, что тот оставил Эвариста в покое. Она немного опасалась резкости мужа, однако тот, похоже, надлежащим образом оценил ироничные замечания директора, поскольку оставался в прекрасном настроении, вежливый, веселый и предупредительный. Он даже вполне охотно взялся вывезти тачки с перекопанной землей под забор, а на новое провоцирующее замечание ответил искренним смехом.
