– Почему ты спрашиваешь? – удивилась она. – Это вопрос обстоятельств.
– Но мы ведь будем там бывать?
– Естественно.
– Как полагаешь, эта твоя тетка… Я ей понравился?
– Любимый, – неискренне рассмеялась Богна. – Да ей же уже шестьдесят!
– Я не в том смысле! Полагаю, что произвел на нее позитивное впечатление. Она была со мной весьма вежлива. Правда?
Богна взглянула на него с подозрением, но поняла, что он говорит от души. Такая невнимательность Эвариста ранила ее, и она сказала:
– Наверняка. Но от нее не следует ожидать особой приветливости. Впрочем, возможно, это изменится.
– Она говорила что-то обо мне? – обеспокоился он.
– Не обязательно. Просто, знаешь, она порой умеет быть более милой.
– Чудесная женщина, – решил он искренне. – Да и мадемуазель Дина весьма мила. Не понимаю, отчего она выходит за Карася. Такой высокомерный мужик, а к тому же – гол как сокол. Сколько у нее приданого?
– Не знаю, что-то около миллиона.
– Фью? – присвистнул он. – Миллион?! Черт побери! Подумать только, а поймал все господин Карась. Кто он, собственно, такой? Редактор. Разве это позиция?
– Он чудесный критик и очень умный, очень привлекательный человек. Ты ведь его знаешь.
– Знаю. Страшный, как ночь, почти лысый, и у него глупое выражение лица. И такой-то получит в свои лапы миллион. Счастье – слепо. Да… слепо… – Он задумался и добавил: – А мадемуазель Лола такая скромница.
– Лола?
– Да. Вечно молчит. Как видно, стесняется присутствия матери. Госпожа Сименецкая наверняка крепко держит их в узде. Очень элегантные девушки. Что значит происхождение и деньги! Моя дорогая, не переживай. Я еще себя покажу. Вся жизнь впереди. Не переживай.
– Но я и не переживаю, – смеялась Богна. – А денег у нас достаточно. Скажи, чего нам не хватает?…
– Ну, допустим… Хотя пара сотен тысяч пригодилась бы. А у Лолы тоже такое приданое?
– Да.
– И ты ничего мне не говорила. Когда я встретил ее у тебя, думал, что они богатые, но чтобы настолько! И, знаешь, может, мне кажется, но у тебя они были какими-то менее официальными. Наверняка мать крепко держит их в узде, – повторил он.
Богна была настолько расстроена этим визитом, что на следующий день они никуда не пошли. Только через два дня заглянули к семье Карасей, родителям Станислава, и оставили свои карточки, поскольку не застали их дома. Зато у Яскульских их приняли радушно и задержали до ужина.
Яскульский уже знал о повышении Эвариста и был – насколько Богна могла заметить – доволен этим.
– Вы меня директором не называйте, – говорил он Эваристу, взяв его под руку. – Я, коллега, надеюсь, что мы подружимся. Моя жена от вашей просто без ума. Да и я, Богом клянусь. Вы же не слишком ревнивы, коллега?
– Отчего же! Я просто счастлив. Это лишь подтверждает, что у меня хороший вкус.
– Наилучший!
Атмосфера у Яскульских была теплой и сердечной. Двое их сыновей-подростков сразу же забрали Богну в свою комнату, чтобы показать модели планеров, кипы снимков, радио собственной конструкции и прочие подобные вещи.
– Я просто удивляюсь, – говорила госпожа Яскульская, – откуда у этих ребят берется время на уроки.
На ужин были галушки с сыром, ветчина и холодное жаркое с обеда. Госпожа Яскульская извинялась за меню, определенное еще тогда, когда она не ждала гостей.
Богна бывала в семействе Яскульских довольно часто и чувствовала себя здесь как дома. Эварист же оказался тут впервые и вел себя несколько сдержанно, что, впрочем, выглядело естественно, имея в виду его прямую зависимость от директора Яскульского. Яскульский был суровым и требовательным начальником. Строительным фондом он управлял железной рукой, и подчиненные его боялись как огня, хотя он никогда не повышал голос, не выказывал гнева или хотя бы неудовольствия. Медлительность, неудачи или недоделки он полагал недопустимыми, и у него был талант выхватывать таковые из моря актов почти с одного взгляда. Тогда виновнику приходилось выслушать краткое наставление, и мало кто был в силах вынести взгляд директора. Во второй раз виновный получал письменные замечания, в третий – выговор и терял свою должность, если не спасался благодаря доброте директора Шуберта.
Естественно, Богна прекрасно знала обо всех этих вещах, как знала и то, что ее муж пока что ни разу не имел несчастья таким образом общаться с Яскульским. Несмотря на это, как и на немалую сердечность приема в доме директора Яскульского, Эварист держался неуверенно. Порой словно бы слишком униженно, порой слишком свободно.
Но вечер прошел неплохо. Вышли они после одиннадцати и взяли такси, поскольку пошел дождь.
– Милый дом, верно? – спросила Богна.
– М-м… так себе. Не люблю, когда сопляков допускают к обществу старших. Смотрят на человека, как детективы. Следят за каждым движением вилки, словно считают, сколько тот ест. А кроме того, они и вообще дурно воспитаны: перешептываются и ухмыляются заговорщически. Терпеть не могу таких недорослей.
– Это очень умные парни, – заметила Богна. – А госпожа Яскульская – такая добрая и сердечная женщина.
– Квочка, – пожал он плечами.
– Возможно, но в хорошем смысле.
– А Яскульский был немного не в своей тарелке, ты заметила?
– Нет, он показался мне совершенно естественным.
– Естественным? Ха-ха… Притворялся, словно старый комедиант.
– Но зачем бы?
– Пф, моя дорогая, в конторе он всегда изображает Юпитера. Как встретит меня, руку подает, словно сто тысяч вручает, а тут я вдруг его заместителем стал. Хочешь не хочешь, а изображай удовольствие. Слышала: коллегой меня назвал… И такой, словно ласковый патриарх. Смех, да и только. Говорю тебе: все эти надутые шишки еще узнают, кто таков Эварист Малиновский! Еще узнают! Узнают – и заткнутся!
– Ты ошибаешься, – попыталась протестовать Богна. – Он к тебе очень расположен.
– Да в гробу я видел его расположение!
– Эв!
– Не бойся, ему я такого не скажу. Я не настолько глуп… Однако, кстати, Яскульский мог бы для гостей и получше одеться. На локте у него заплата на три пальца. А кроме того, это же стыдно – принимать не абы кого и насильно удерживать до ужина, чтобы подать галушки с сыром! Зарабатывает почти две тысячи в месяц, а гостей галушками потчует! Нет, моя дорогая, кто-кто, а я от Яскульского не в восторге.
Богна хотела что-то ответить, но посмотрела на удобно устроившегося на сиденье Эвариста, на презрительный изгиб его губ, на ногу, закинутую за другую, – и отвернулась.
По стеклу машины стекали густые потоки воды, из-под колес летели мутные брызги. В приглушенном свете фонарей мокли дома, улицы, мок город.
