– Бежать отсюда, бежать побыстрее и любой ценой! – говорил он себе, кусая губы.
Отъезд его и правда напоминал бегство. За неделю он продал все за бесценок, потерял на этом, только чтобы суметь выбраться в столицу. В Варшаве после серьезных усилий получил должность в «Кассе больных»[15]. Но и здесь не открывалось никаких перспектив. Переход в строительный фонд дал лишь увеличение заработка, возможность откладывать, а еще – шанс существовать, носить элегантную одежду и сохранять милое, беззаботное выражение лица. И ничто не менялось. Когда прошел год, он с ужасом понял, что маска спокойствия и беззаботности начинает прирастать к лицу, что он смиряется с судьбой. Эварист не потерял веры в себя, но терял веру в свою удачу.
И снова он вывернулся. Как в университете через скаутинг, как в «Кассе больных» через служебные организации и политические партии, так и теперь решил выплыть, проникнув в общество. Ухватился он за эту идею обеими руками, и счастье улыбнулось: в фонд пришел Борович, один из тех университетских товарищей, которые, принадлежа к высшим сферам, меньше всех задирали нос. Через Боровича он пробрался в дом Богны Ежерской, где сперва ощущал себя весьма не в своей тарелке, чувствовал напряжение нервов, пребывая в постоянной готовности и сохраняя лицо.
То был мир совсем иной, чем тот, где Малиновский жил ранее. Другими были здесь люди, другими – по крайней мере, с виду – мотивы их поступков, другое отношение к жизни. Что удивляло сильнее прочего, так это их непонятное позерство, а то и просто наивность в желании придать значение вещам нереальным, непрактичным, не имеющим никакого смысла в повседневной жизни. Они казались детьми, которые не понимают смысла окружающей действительности. Болтали об отвлеченных материях, долго спорили на столь эфемерные темы, как, скажем, искусство или философия, либо вели повседневные дела со странной претензией, словно видели в них проявления неких куда более важных проблем.
При этом сама манера их речи, недомолвки, сокращения и обрывки фраз, заговорщические ухмылки, упоминание фамилий, которых хватало для аргументации, словно те выражали целые комплексы понятий, – все это казалось странным, чужим, забавным, но все же привлекательным.
Именно Богна оказалась ему ближе прочих, более естественной и понятной. Хотя в конторе они встречались редко и для нее не было особенно почетно принимать господина Малиновского, она выказывала явный интерес к его персоне. Попав к ней, он сразу же сказал себе: «Внимание, братец! Женщина летит к тебе, как мотылек».
Он долго думал об этом и наконец решился: «Возможно, я достоин и лучшей судьбы, но при моем невезении лучше синица в руке, чем журавль в небе».
Впрочем, Богна нравилась ему. Может, и не красавица, и уже не юна, но отличалась она породой и лоском, выглядела элегантно, обладала широкими связями, собственным жильем и какими-то надеждами на наследство, пусть и небольшое, однако все лучше, чем ничего. Наверняка не могла равняться с мадемуазель Сименецкой или Паенцкой, чье приданое сразу превратило бы мужа в богача, но те были журавлями, дотянуться до которых нелегко, эту же женщину, похоже, саму к нему тянуло.
«Нужно ковать железо, пока горячо», – решил он и сосредоточил на этом решении все свои усилия. Чем ближе была цель, тем больше он в себя верил – в свою ценность, в свое предназначение.
Представление на должность вице-директора полностью подтвердило эту веру. Он ни на миг не допускал, что неожиданное повышение пришло вследствие чего-то иного, кроме признания начальством его личных качеств и квалификации.
Вспомнил, как некогда говорил кузен Феликс: «У всякого человека в жизни есть момент, когда счастье идет прямо в руки. Проблема в том, что нужно обладать рассудком и здравомыслием, чтобы это понять. Например, я сумел это сделать – и видишь, где я теперь. Жди хорошего случая».
Было это, когда Малиновский обратился к Феликсу за некоей помощью перед бегством из провинции в Варшаву. Феликс тогда, правда, ничего не сделал, но совет его оказался верным и мудрым.
Хороший случай пришел.
«…Совет твой, дражайший Феликс, исполнился до буковки, – писал Эварист, приглашая того на свадьбу. – И даст Бог, дойду я, может, до той же позиции, что и ты».
С младых лет Феликс представлял для Малиновского живой пример того, как выплывать на поверхность: двоюродный брат, степенный, уважаемый, ценимый и важный – а прежде всего богатый; в семье им гордились, на покровительство его ссылались всякий раз, когда желали добавить себе значения и солидности.
Его единственного он хотел показать Богне и ее знакомым, и не прогадал: Феликс произвел на них самое благоприятное впечатление.
А нынче «хороший случай», казалось, развивался в быстром темпе. Визит к министру и недвусмысленное поручение подготовить меморандум открывали новые возможности.
Он на миг остановился перед дверью своего кабинета. Не успел еще освоиться с ее реальностью: на темной поверхности висела табличка: «Вице-директор Э. Малиновский».
Каждый взгляд на эту дверь словно бы дарил ему уверенность в том, что перемена его судьбы не является лишь фантазией. Всякий, кто проходил по коридору, должен был заметить табличку, должен был увидеть, что господин Э. Малиновский – не один из миллионов, но занимает высокое, руководящее положение. Эта дверь больше, чем документ в кармане, больше, чем его фамилия, занимающая третье место в списке должностей, больше, чем что бы то ни было, обозначала его позицию среди людей, поскольку неустанно и надолго отсылала к внешним атрибутам власти.
Дверь открывалась в небольшой кабинет, обставленный обычной офисной мебелью, несколько необжитый, не имеющий никаких признаков личности Малиновского. С тем же успехом тут мог восседать завтра кто-то другой. Иначе было в огромном кабинете Шуберта, обставленном его собственной мебелью, где было ясно, что царит здесь сановник, которому разрешено формировать этот мир по своему желанию. Над желаниями этими в фонде посмеивались. Шутили Богна и Борович, а также и прочие, а Малиновский смеялся вместе с ними, но лишь над их словами. На самом деле кабинет Шуберта был обставлен просто прекрасно, в нем имелся угол для работы, угол для отдыха, а кроме того, парча, гобелены, ценные и даже весьма ценные предметы, мебель – элегантная и удобная.
Сперва Малиновский носился с идеями улучшения – одомашнивания своего кабинета. Не случилось это по нескольким причинам. Во-первых, не хотелось раздражать Яскульского, во-вторых, отговорила Богна, а кроме того, на это не было денег. Впрочем, с течением времени Эварист научился думать об этой комнате как о временном пристанище, об этапе, к которому следует привязываться лишь постольку, поскольку он первый.
Нынче это чувство было сильнее, чем когда-либо ранее. Чуть ли не впервые в жизни он держал вожжи собственной судьбы. Все – или почти все – зависело от предложения, которое он должен был приготовить министру.
Он сел и внимательно перечитал собственные заметки. А они были такими ясными, что он и уразуметь не мог, отчего министр посчитал их слишком общими.
