«Нужно их переделать, – думал он. – Заключить в параграфы, дать конкретные примеры. Но как, как?»
Собственно говоря, он верил, что эти заметки – последнее слово в том, что он мог представить министру. Они ведь содержали острую критику прежней деятельности фонда и указывали, что в будущем следует проявлять больше осторожности. Что же можно к этому добавить?… Если бы у министра оказалось побольше времени и он внимательнее все прочел, наверняка бы не захотел чего-то иного.
«А может, это только крючок?… Может, он пожелал получить меморандум, чтобы дискредитировать меня в глазах Шуберта и посадить на мое место кого-то из своих протеже?… Все возможно… – Подумав, он пришел к выводу: – Меморандум нужно составить так, чтобы ни Шуберт, ни Яскульский не сумели ни к чему прицепиться. Необходимо в начале и в конце вставить похвалу им. Особенно Шуберту, поскольку, если он креатура министра, а это не подлежит сомнению…»
Дверь открылась, и вошел Шуберт. Малиновский едва успел спрятать заметки в стол.
– Вернулись? – воскликнул генеральный. – Ну и отчего же, черт возьми, не пришли ко мне?
– Собственно, собирался, господин директор…
– И что же?
– Непростой был доклад, – вздохнул Малиновский.
– Да говорите же, проклятие! Министр его принял?
– Стоило это немалых усилий, но в конце концов он признал нашу правоту.
Шуберт вытаращился:
– И что же с запросом того болвана?
– Ах! – махнул рукой Малиновский, давая понять, что министр запросом не слишком-то озаботился. – Зато вам, господин директор, он выразил глубочайшую симпатию, настоящее почтение. У меня даже сердце остановилось, поскольку я думал…
– То, что вы себе думаете, – ваше дело, – перебил его Шуберт. – Рассказывайте подробности.
Малиновский закусил губу. Раньше он грубости Шуберта вынес бы без протеста. Но он ожидал, что вице-директора генеральный станет воспринимать иначе, чем простого клерка. Как же он должен был себя контролировать, чтобы сносить эти грубые замечания!
Когда генеральный наконец вышел, Малиновский потряс ему вслед пальцем:
– Погоди, негодяй. По-другому еще запоешь.
Вряд ли он сумел бы реализовать такую угрозу в ближайшем будущем, но пусть только Яскульский получит отставку – а это казалось делом верным, – и тогда придет время подумать о Шуберте. Малиновский не сомневался, что получит место после Яскульского. Во всем фонде никто не подходил для него лучше. Красовский заикался, начальник отдела самоуправления Игнатовский мог бы, но Эварист уже разнюхал кое-что, с помощью чего запросто смог бы вычеркнуть и этого кандидата. Что касается Ягоды, то у него были возможности, но не было желания и лоска.
По крайней мере, отношения Малиновского с Ягодой не испортились. Майор, правда, не скрывал своего удивления по поводу повышения Малиновского, но со свойственной ему лояльностью начал воспринимать его как начальника, и это настолько смущало Малиновского, что он старался не заглядывать на свое бывшее рабочее место. Была тому и иная важная причина: настроение Боровича.
Этот изменился до неузнаваемости. Сделался сух, нелюбезен, молчалив.
«Зависть его точит, – думал Малиновский. – Вроде бы и два факультета у него за плечами, а я и одного не закончил, в обществе он тоже куда выше меня, а тем временем я пошел вверх, а он и с места не сдвинулся».
А значит, настроение Боровича надлежало воспринимать снисходительно. Однако Малиновскому не раз хотелось поставить того на место, дать почувствовать свою власть, осадить старого приятеля. Если он и не делал этого, то по многим причинам. Прежде всего, было неразумно портить отношения с человеком, посещающим лучшие дома Варшавы, с которым просто быть на «ты» означало выделиться самому; во-вторых, его дружбу с Богной тоже приходилось принимать во внимание, а кроме того, Малиновский любил Боровича, любил искренне и – что там говорить – очень ему удивлялся. И если ранее он неохотно признавался в этом даже самому себе, то сейчас, когда он мог хвастаться перед Боровичем своим директорством, счет как бы выровнялся.
«Дуется на меня? Пусть дуется, – думал Малиновский. – Потом привыкнет и смирится».
И правда, казалось, что тот смиряется. Стефан, который сперва и вовсе у них не появлялся, принялся время от времени заглядывать на часок, на два, сперва только с Урусовым, а потом и один. Правда, был напряжен и молчалив, но и это наверняка пройдет.
– Как думаешь, – спросил однажды Малиновский Ягоду, – Борович на меня отчего-то обижен?
– Обижен?… Не знаю… Не думаю…
– Кривится вроде… У него нет настроения? А?…
Ягода пожал плечами.
– Неврастеник. Нормальный парень, но неврастеник. Все они такие.
– Какие «они»?
– Они, господа. Кровь жидковата.
– Ну, знаешь, Казик, Борович вовсе не слабак.
– Именно что слабак. Не физически. Нервы на пределе, а прежде всего – воля слаба. Вид, обреченный на вымирание.
Малиновский поджал губы.
– Ну, не все. Я тоже шляхтич, однако…
– Ты – кое-что другое. Я не говорил о шляхте и нешляхте, потому как это глупое разделение. Я говорил о таких, у которых многие поколения жили в роскоши и культуре. А ты, брат, ты…
– Ну?…
Ягода коротко рассмеялся, нахмурился и сказал:
– Я, например, как суровое грубое полотно. Прочное, как не знаю что, не порвусь, не испорчусь, моль меня не съест, потому как невкусно ей, но полотно это, стервь такая, и не стелется, непросто его выстирать, выбелить, отгладить… А Борович и ему подобные – это как бархат или какой другой шелк, ни нужды в них, ни надобности, так, для развлечения, для приятности, для украшения.
Малиновский хотел возразить, встать на защиту людей, к которым уже сам себя причислял, но предпочел спросить:
– А я?
– Ты?… Интересно тебе?…
– Признаюсь. Интересно, где ты меня разместишь в этом своем… магазине.
– В самом центре. Товар со спросом, самый необходимый, самый практичный… Не слишком дорогой, не слишком простецкий, ситец… хм… в цветочек, в клетку, хорошо стирается, идет километрами, хорошо выглядит…
– Вот уж спасибо, – изобразил шутливую обиду Малиновский. – Хорошо же ты меня квалифицировал!
Однако на самом деле он чувствовал себя оскорбленным и в тот же день в разговоре с директором Яскульским сказал:
– Ягода – эдакий наш сельский философ.
Однако теперь, в двадцатый раз читая свои заметки и в двадцатый раз убеждаясь, что изменить их, расширить, конкретизировать, переделать в меморандум не сумеет, он подумал именно о Ягоде. У этого всегда имелись какие-то проекты, новации, какие-то «общественные основания» или «базовые тезисы»…
