Когда все оказалось позади, а она лежала неподвижно с опущенными веками, он шепнул:
– Люблю тебя…
Она подняла веки, взглянула удивленно:
– Что-что?
– Люблю тебя, – повторил он без уверенности.
Тогда она взорвалась громким обидным смехом.
– И что в этом забавного? – оскорбился он.
– Ложь, – ответила она. – Ненужная ложь.
– Я говорю правду.
– Ах! – махнула она рукой.
– Ты недооцениваешь себя, дорогая, – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал серьезно. – Ты чудесная.
– У вас хорошее настроение, – произнесла она холодно. – Уже шесть?
– Откуда мне знать? – сказал в раздражении он.
Она потянулась и взяла халат. Он с удовольствием обнял бы ее.
– Загляните в салон, – отозвалась она, обувая туфельки. – На камине часы.
– Я не стану в таком наряде ходить по комнатам! – возмутился он.
– Ах, простите. Впрочем… можете уже одеться.
Он хотел сказать: «Спасибо за разрешение», но прикусил язык, одевался молча. Как только он закончил, Лола подала голос:
– Уже четверть седьмого. Простите, что не могу дольше вас задерживать, но к шести я приказала приготовить ванну. Не люблю, когда вода холодная.
– Я готов, – улыбнулся он, с яростью затягивая галстук.
Она нажала кнопку звонка.
– Вы сумеете попасть в прихожую? – спросила она вежливо.
– О, наверняка. Прощайте.
– Только до свиданья. Я вам очень благодарна. Вы и правда очень милы. Я замечательно провела день.
Она протянула ему руку коротким движением, словно бы их ничто не связывало. Однако Малиновский задержал ее пальцы в своих.
– Лола! – произнес он с упреком.
– Что?
– Ты такая странная. Я совершенно не понимаю твоих поступков.
– Слуга идет, – предостерегла она. – Поговорим в другой раз.
– Когда?
– Я вам позвоню. До свиданья и спасибо.
Малиновский вернулся домой в ужасном настроении. Сразу же, как вошел, поссорился с Богной из-за какой-то мелочи. Знал, что неправ, но должен был дать выход своей ярости. То, что Богна тут же признала его правоту, рассердило его еще больше.
Он грубо рявкнул:
– Не выношу, когда ко мне ластятся.
И заметил, как она побледнела. Он поступил с ней по-хамски и тут же пожалел добрую Богну, но, поскольку испытывал из-за нее вину, неудовольствие его только возросло.
– У меня сегодня вечером конференция, – заявил он сердито. – После ужина ухожу.
Это была неправда, и теперь он раздумывал, куда бы пойти, раз уже пообещал. Целый вечер он просидел в своей комнате и от скуки принялся решать ребусы из всех старых номеров еженедельника, посвященного кино.
Ужинали они в молчании. Богна, правда, несколько раз пыталась завязать разговор, однако он отвечал односложно. Собственно, злость прошла, но он хотел держать марку. Кроме того, он раздумывал о женщинах вообще, о Лоле и Богне в частности. Сам себе он признавался, что не знает женщин. Он их избегал, в их обществе чувствовал себя скованно. Его личный опыт ограничивался несколькими интрижками и короткими романами с горничными и швеями. Из рассказов и по собственным наблюдениям он знал, что женщины стоят, должны стоить массу денег, и это его отпугивало. Даже позже, когда он уже неплохо зарабатывал и имел сбережения, романов не искал. Отношения со скромной, лишенной элегантности девушкой не дали бы ему удовлетворения. В его воображении женщины были только частью роскошной, прекрасной жизни, в которой есть гонки, клубы, охота, кабаки, поездки за границу, разговоры о марках вин и машин, о породах собак и лошадей, о пикантных будуарных подробностях – а особенно о скандальчиках с актрисами. Обычно презрительное выражение «золотая молодежь» или «гуляки» имело для него особое очарование. К тому же он не верил, что презрительный тон тут является искренним. Например, Борович, небрежно вспоминая своего кузена Денхоффа как пьяницу и дармоеда, наверняка ему завидовал. А Денхофф как раз вел такую шикарную великосветскую жизнь: одевался за границей, имел прекрасную квартиру-студию, ежедневно бывал в ресторанах, на премьерах сидел только в первом ряду, со всей аристократией был на «ты», показывался в обществе с самыми красивыми актрисами, а когда вынимал золотой портсигар или покрытый гербами кошелек, жест у него получался совершенно барский.
Еще сидя за скромным столом референта, Малиновский представлял себе, что со временем, когда переменится его фортуна, он должен постараться сблизиться с этим человеком. Приготовил даже почву для такого сближения при помощи нескольких ссуд по триста-четыреста злотых. У Денхоффа бывали финансовые трудности, и порой он заглядывал к Боровичу с вопросом, не мог бы тот одолжить ему на пару дней такую мелкую сумму. А поскольку Стефан чаще всего не мог, Малиновский с удовольствием замещал его. Денхофф, впрочем, не подвел ни разу: пунктуально отдавал долг через лакея или приносил сам, небрежно вынимая шелестящие банкноты из набитого портмоне.
– Твой кузен, Стефек, – говорил Малиновский Боровичу, – деньги горстями разбрасывает. Говорю тебе, нынче в кошельке у него было тысяч десять. Должно быть, богатый он мужик.
Борович пожимал плечами, но однажды сказал:
– Денхофф гол как сокол. У его отца и правда было немало недвижимости в Куявах, но не осталось ничего. Его мать получает лишь небольшую ренту от своего шурина. Может, пятьсот злотых ежемесячно.
– Ну хорошо, а откуда же столько у барона?
– Понятия не имею. Прус[17] делил людей на четыре категории: на тех, о ком известно, откуда они берут деньги и на что их тратят; тех, о ком мы знаем, откуда они берут деньги, но не знаем, на что тратят; тех, о ком знаем, на что тратят, но не знаем, откуда берут; и наконец, на тех, о ком не знаем ничего: ни откуда берут, ни на что тратят.
– И что ты хочешь сказать?…
– Что Ромек Денхофф как раз принадлежит к четвертой категории. Я таких людей не люблю и по мере сил их избегаю.
Однако Малиновский не принимал обвинений Стефана всерьез. Наверняка в нем говорила если не зависть, то, по крайней мере, нелюбовь. Оставалось фактом, что Денхофф имел деньги, жил на широкую ногу, бывал на приемах в лучших салонах, у аристократии и в посольствах, был членом «Охотничьего клуба», а выигрывал он деньги в карты или на бегах, имел ли другие доходы – кому какое дело. Обладал он также широкими связями в официальных сферах. На военных торжествах появлялся в офицерском мундире, поскольку в первые годы независимости служил в жандармерии в чине поручика.
Собственно, размышляя о том, что делать в оставшийся вечер, Малиновский и вспомнил Денхоффа, после чего решил его найти. Для этого было достаточно позвонить барону домой и спросить у слуги. Малиновский воспользовался моментом, пока Богна отошла на кухню отдать распоряжения на завтра, и позвонил. Ему повезло: Денхофф был еще дома. Малиновский узнал его голос, но намеренно произнес:
