Мрачный, неуступчивый, мстительный, сидел он в Погорецкой усадьбе, как волк в норе, не пил, не гулял, ни гроша не тратил на развлечения, а гигантские его богатства все росли и росли. Другие банкротились, шли с сумой, гибли; он же ежегодно докупал то фольварк, то участок леса, а то и несколько селянских десятин. Денег в банке не держал: все, что приносили огромные его имения, превращал в золото и прятал в неприступной сокровищнице под своей спальней. О той сокровищнице рассказывали истории самые фантастические, а о содержимом ее ходили легенды. В любом случае, одно было точно известно: когда в 1920 году большевики заняли Погорцы, им пришлось вскрывать сокровищницу динамитом, и якобы забрали они оттуда одиннадцать мешков золота. Сам господин Погорецкий ни словом об этом не вспоминал, но как только военная волна схлынула, появились в Погорцах некие зарубежные ремесленники, которые уехали, лишь когда отстроили сокровищницу. Поговаривали также, что во время наступления большевиков старый хозяин не сбежал, как остальное землячество, а прятался где-то в лесах – и должен был прятаться хорошо, поскольку если встретил в те дни какого-то человека, то все равно что собственную смерть встретил.
Невысокий, коренастый, в крестьянских сапогах с отворотами, в серой домотканой одежде, а зимой просто в кожухе, седой от старости, но здоровый и сильный, с сердитым загорелым лицом, всегда плохо выбритым, он выглядел бы как эконом или староста, если бы не гордый высокий лоб, если бы не черты римского патриция и не большие огненные глаза, пугающие своей печалью.
Именно сквозь эти глаза Богна и заглядывала в глубь души этого деспота, тирана и скупца. Сквозь эти глаза видела в нем некую безграничную боль, нечеловеческое страдание.
Было ей тогда лет десять или двенадцать. Он поднял ее под мышки – радостную и улыбающуюся – и спросил:
– Не боишься меня?… Не ненавидишь?…
– Нет, – тряхнула она головой.
– А я ведь плохой, очень плохой!
– Нет… – возразила она и вдруг стала серьезной. – Вы… вы… несчастны.
Тогда он так сильно сдавил ей плечи, что она чуть не вскрикнула от боли, но затем он оглянулся, поставил ее на землю и быстро ушел. Было это у крыльца в Ивановке. Через некоторое время она побежала следом и нашла его в саду. Он стоял, опираясь о дерево, спрятав лицо в ладонях, и весь трясся: плакал.
Это показалось настолько необычным, что она хотела уже бежать домой и звать на помощь. Однако не стала этого делать и потихоньку ушла. Никому, даже ему самому и словечком не обмолвилась об этом случае, но стала с господином Погорецким еще более сердечной и внимательной. Она не спрашивала его о причинах печали, хотя с течением лет их дружба росла и укреплялась. Странная это была дружба: бывало, они не виделись и по году, и дольше, и даже не слали друг другу писем. Богна, еще будучи в пансионе, отправила в Погорцы несколько писем, однако старик оставил их без ответа. Зато не пропускал ни единого ее визита в имение, чтобы тогда раз в два-три дня заглядывать в Ивановку. Он с явной неохотой сносил присутствие прочих, болтал с профессором, посмеиваясь над его уважением к знаниям, но больше разговаривал с Богной, расспрашивая ее обо всем: о жизни и взглядах. Слушал внимательно, говорил же мало, но веско. И в том, что он говорил, она всегда находила некий смысл, глубокие мысли, новые, неожиданные парадоксы и яркие взгляды на действительность. Однако он терпеть не мог дискуссий и не признавал необходимости аргументации. Когда профессор Бжостовский начинал анализировать его «слишком поспешные» утверждения, господин Погорецкий только пожимал плечами.
– Да иди ты к черту со своими объяснениями. Всякий должен уложить это в себе, а если уж открыл рот, значит, уже имеет мнение.
– Или может ошибаться, – ласково улыбался профессор.
– Ну и ладно. Пусть он ошибается. Нет человека, который имел бы право сказать о себе, что он никогда не ошибается.
– Конечно. Потому что все всегда можно проверить: логикой и математикой.
– Тогда дай мне гарантию, что основы нашей логики непоколебимы, что математические догматы не высосаны из пальца, и тогда ударю тебе челом и паду на лице свое. Наука, старый ты гриб, не что иное, как разговор о вещах неопределенных, при этом уверенным тоном. И не морочь мне голову, прошу.
Профессор снисходительно улыбался, а после отъезда Погорецкого говорил:
– Честной Валерий! Еще никто до него не мог победить аподиктичность с эдаким… аподиктизмом[20].
И все же было в рассуждениях Погорецкого нечто, что вдохновляло даже столь спокойного человека, как старый профессор, нечто, что приказывало Богне примерять его взгляды к своей жизни и задумываться над их смыслом. Она знала, что господин Валерий в молодые годы страстно отдавался естествознанию, что и по сей день в Погорецком имении есть огромная библиотека научных трудов и серьезная физико-химическая лаборатория, но знала она также и то, что вот уже несколько десятков лет, то есть со времен того слома в жизни у старика, все это остается запертым, а крыло дворца, в котором находятся библиотека и мастерские, стоит закрытым, с окнами, забитыми досками.
Некогда, будучи в Погорцах, она спросила его, что находится в том крыле.
– Мусор, – ответил он коротко.
И лишь об одной вещи он говорил с большим увлечением: о земле.
– Хозяин из Погорцов к земле жадный, как дьявол к людским душам, – судачили окрест.
И это была правда.
– Если так пойдет и дальше, – шутил Бжостовский, – а ты сам доживешь до мафусаиловых лет, то верю, что Погорцы разрастутся до размеров земного шара. Представляю, с какой меланхолией ты глядишь на луну!.. Пригодилась бы она, верно?
– А и пригодилась бы, – улыбался господин Валерий.
– Интересно, – серьезно спрашивала Богна, – ограничились бы вы нашей планетарной системой, или прочая часть галактики не давала бы вам уснуть?
– Пока что я думаю об Ивановке, – отвечал господин Погорецкий.
– О нет, – трясла головой Богна. – Ивановку мы вам не продадим. По крайней мере, я – свою долю. Хочу сохранить ваше отношение и уважение.
И правда, господин Погорецкий покупал землю у кого только мог, не единожды даже переплачивая, но презирал продающих и ненавидел их от всего сердца. Одной из главных его странностей была убежденность, что земля не может быть предметом торга. В торговле землей он видел источник любого кризиса и упадка обычаев, экономических катастроф, политических и моральных провалов.
– Торгуют совестью, убеждениями, честью и достоинством, правом и кровью. Нет в нынешнем мире вещей, которые нельзя купить. Продают любовь и душу, кровь на донорство – и землю. Но все это пройдет. Наступит время, когда кто-то первый отрезвеет, стукнет по столу и крикнет: «Хватит!»
– Вижу, вы оптимист, – отвечала Богна.
– Нет, – сразу же возражал господин Валерий. – Я не верю в то, что говорю.
– Хм, – невинно хмыкал профессор Бжостовский.
