Господин Погорецкий морщился:
– Pia desideria[21]. Впрочем, может когда-нибудь, не при моей жизни… Я опоздал родиться на пару сотен лет – или на пару сотен лет поторопился. Люди со своими характерами оказались разбросаны по эпохам случайным образом. Ну, до свиданья вам. Проводишь меня, малышка?
Он всегда ее так называл. Она стала взрослой, вышла замуж, овдовела, прошли уже два года ее второго замужества, она ждала ребенка, а старый помещик не изменил своего отношения к ней. Всегда воспринимал ее как свою маленькую подругу в белом платьице до колен и с большими бантами в волосах.
А ведь в ее жизни столь многое изменилось – и многое изменилось в ней самой. Она умела сопротивляться жизни. Сражалась за свой мир, за веру в его ценности, за хотя бы и маленькое, притворное счастье. Не капитулировала, не поддавалась горечи, и только снисходительность ее разрасталась до столь жутких размеров, что она боялась оглядываться, дабы не удостовериться, что эта снисходительность достигла масштабов отречения, охватывая уже зло и мерзости, страдания и обиды, подлость и грязь.
Близилась вторая годовщина ее брака с Эваристом. И какое же опустошение произвели в мире Богны эти два года! Сколько раз приходила к ней эта назойливая мысль, и как отчаянно приходилось от нее защищаться!.. Только бы не пасть, только бы не признаться самой себе в поражении.
«Это слишком человеческое, – повторяла она себе. – Нужно уметь прощать».
И, должно быть, именно поэтому общение со стариком Погорецким пробуждало в ней некие неявные, неуловимые, но конкретные мысли, а точнее, их семена. Он не прощал никому. Глядя в жесткие черты его лица, она ощущала где-то в сплетении измученных нервов, какой же сладкой бывает месть. Происходило в ней нечто странное. Она питалась этой абстрактной жестокостью, этой недоброй и яростной силой, но одновременно росла в ней защита от зла. После каждого разговора с этим человеком она чувствовала себя более сильной, выдержанной, способной к продвижению вперед по своему непростому пути.
Впрочем, с того времени, как она поняла, что ее психическое состояние может повлиять на формирование души растущей в ней жизни, силы ее, казалось, возросли втрое. Послушная мысль не возвращалась к горьким воспоминаниям, печаль бледнела и растворялась в солнце и зелени, в тиши малого двора, в красоте ясных дней.
Из Варшавы вести доходили часто. Писали знакомые, писали друзья. Почти каждое письмо несло в себе что-то обидное. Те, кто поделикатней, скрывали свое мнение между строк, но были и такие, кто грубо писал правду.
Богна знала эту правду, знала слишком хорошо, хотя отдала бы немало за саму возможность, за какой-то способ оставить сомнения. Но Эварист сводил на нет все ее усилия. О его отношениях с Пшиемской говорил весь город. Каждый вечер он бывал – почти в открытую – у нее за кулисами, на премьеры посылал ей корзины цветов, появлялся с ней в ресторанах и кафе! Дошло до того, что Пшиемская публично утверждала, что Эварист на ней женится.
– И вот что, что эта девица усмотрела в Эваристе? – говорила Богне госпожа Паенцкая. – Ну, ты-то имеешь бзик насчет него, но она?… Она знаменита, у нее колоссальный успех, первоклассный талант, масса поклонников… Я и правда не понимаю.
Богна знала Пшиемскую не только по сцене, даже любила ее. Не слишком-то восхищалась ее ошеломительным талантом, не разделяла энтузиазма по поводу ее умений, но любила и ценила ее грацию и красоту. Некогда даже защищала ее, когда кто-то посмеивался над ограниченностью разума знаменитой актрисы.
Она и сейчас не чувствовала к ней ненависти. Это было бы унизительно и к тому же безрассудно. Безрассудно, поскольку Эварист и до сближения с Пшиемской раздавал свою любовь направо и налево. Во время своего первого после брака пребывания в Ивановке Богна получила целых пять анонимных писем, сообщавших о связи ее мужа с Лолой Сименецкой. Это всего-то через полгода после свадьбы! Позже услужливые знакомые и разные не желающие раскрывать себя информаторы писали, звонили по телефону, говорили, доносили ей непрерывно. Называли имена самых разных девиц, танцовщиц, балерин, актрис, а также адреса и даты.
Она никогда не унижалась до того, чтобы проверять какие-либо из этих грязных вестей, хотя и на миг не сомневалась, что они правдивы. Уж слишком хорошо она знала Эвариста и умела на него смотреть.
Сперва она решила ждать.
«Это пройдет, должно пройти», – убеждала она себя.
Ни в наименьшей степени она не позволяла ему почувствовать, что догадывается о его изменах. Напротив, много раз случалось, что в ее руки попадали письма, вывалившиеся из его карманов фотографии, порой ему звонили слишком уж чувственные дамы, да и Эварист, похоже, сам не раз хотел раскрыться, – но Богна старалась все это затушевать. Делала вид, что ничего не замечает, что у нее нет ни малейших подозрений, что она счастлива, а невинный флирт мужа считает вещью совершенно естественной и обычной.
Тогда она еще верила в его благородство и добрую волю.
«Пошумит и вернется ко мне, – думала она. – Сам еще будет жалеть о тех обидах, которые мне причинил».
Она тогда боялась, что Эварист пожелает выразить свое раскаяние исповедью и наперед придумывала способы, как бы избежать столь травмирующего для него события.
Однако проходили месяцы, а ожидания Богны не сбывались. Эварист стал у нее без малого гостем. Вечера он всегда проводил вне дома, за исключением четвергов, постоянного дня приемов. Однако эти четверги были величайшим мучением для Богны. Через их дом проходило множество людей, с которыми Эварист завязывал отношения. В их выборе он руководствовался единственным критерием: снобизмом. Прямо-таки на голову становился, чтобы привлечь сюда каждого, кто хотя бы из-за фамилии, богатства или положения что-либо значил в столице. Приемы эти стоили дорого, поскольку Эварист полагал, что надлежит «проставляться». Подавали коктейли, дорогие коньяки и бутерброды с икрой. Играли в бридж (всегда новыми картами) и танцевали. Каждое такое нашествие гуннов заканчивалось далеко за полночь: бесцеремонность гостей Эварист полагал подтверждением своей значимости как хозяина. В городе довольно громко смеялись над этими четвергами; постепенно от них отошли старые знакомые Богны и все, кто был побрезгливее. Но никакие уговоры не помогали. Эварист становился все безапелляционнее и все меньше считался с ее мнением и даже с ней самой. Например, позволял себе такие фокусы, как приводить под утро пьяных мужчин и женщин, «чтобы закончить вечер». Тогда он поднимал на ноги слуг, приказывал подать закуски, позволял запускать граммофон и лупить кулаками в клавиатуру фортепиано. Дом наполнялся диким шумом, в комнату Богны врывались женщины, которых она едва знала или которых не знала вовсе, а когда Богна позже в осторожнейшей форме упрекала Эвариста, он пожимал плечами и удивлялся, что она такими мелочами портит ему настроение. К тому же на приемы по четвергам он начал приглашать тех женщин, с которыми ей изменял.
Это переполнило чашу терпения. Она решила поговорить с ним открыто. Сказала ему все. Пыталась быть спокойной, пыталась обращаться к его разуму. Ждала грубой вспышки и сделала все, чтобы этого не случилось. Эварист тоже выслушал ее спокойно, кивал головой и молчал. Когда она закончила, он встал и развел руками:
