Дошло до того, что он поселился на ее вилле в Констанце и неделями не заглядывал домой, объясняя это тем, что доктора посоветовали ему переехать в село.
Богна упала духом, а ее нервное состояние граничило с психозом. Она часами ходила по своему огромному ненавистному дому и все чаще плакала. Перестала навещать членов семьи и знакомых – не могла вынести сочувствующих взглядов, вопросов и утешений. Ей становилось не по себе даже на улице, казалось, что все знают о ее несчастье. Она боялась как насмешек, так и жалости, а показывать людям свое невозмутимое лицо смысла не видела: все всё знали.
Но одиночества она не выдерживала – хотя бы потому, что слуги видели ее отчаяние вблизи. На кухне случались целые сеймы. Горничная ходила с припухшими веками, старуха Ендрусь беспомощно бродила за Богной, а лакей Винсент ругался и выражал свое презрение к Эваристу тем, что без всякого уважения обходился с его вещами.
Она не принимала никого, кроме Боровича и Мишеньки Урусова. Но и те проведывали ее редко. Она не могла выносить такой атмосферы, говорить о пустых вещах.
Наконец случилось то, чего она боялась больше всего.
Однажды явились Сименецкая и Паенцкая и так решительно потребовали встречи с Богной, что ей пришлось к ним выйти. Она не ошибалась: оказалось, теток послал к ней своего рода семейный совет, который состоялся за ее спиной. Было решено, что «дальше так продолжаться не может».
– Мое бедное дитя, – говорила тетка Паенцкая, – ты сделала ошибку или проявила легкомыслие, выйдя за этого человека, но не в этом дело. Случилось то, что случилось. Но есть границы приемлемого. Ты сама знаешь, что я против разводов, однако здесь я не вижу другого выхода. Этот человек никогда не пользовался моей симпатией. Я мирилась с ним только из-за тебя. Сегодня я считаю его обычным, извини, мерзавцем. Ты должна с ним развестись.
– Но тетя, – почти тряслась Богна, – я знаю его лучше, чем остальные. Если он кого-то и обидел, то только меня, а поэтому я могла бы стать для него самой суровой судьей, но я уверяю вас, тетя, он хороший парень. Возможно, у него слегка закружилась голова из-за перемены материального положения… Он должен погулять… Он и правда хороший человек. Ему присуща эдакая, скажем, детскость.
– Хватит, дорогая, – прервала ее госпожа Сименецкая. – Полагаю, ты сама не веришь в то, что говоришь.
– Я верю в это, тетя.
– Тогда извини, но ты воистину слепа и глуха. Он ужасный тип! Что за уровень! И что за манеры! Это уже не говоря о его скандальном отношении к тебе, не говоря об этих его пьянках, о том, что он ухлестывает за женщинами сомнительного поведения… И как ты можешь выносить его рядом с собой? Мы совершенно тебя не понимаем.
И как же она им объяснит?!.. Она любила его, любила его всегда, а теперь еще сильнее, чем когда выходила за него замуж. Богна была так взволнована, что с трудом сдерживалась, чтобы не ответить невежливо на это непрошенное вмешательство в ее личные дела.
– Я не могу принимать во внимание решения семейного совета, – сказала она, – о которых не просила. Знаю, что вы хотите сделать как лучше, но позвольте мне самой разбираться со своей жизнью. Я уже не ребенок.
– Ты хуже ребенка, – упиралась госпожа Паенцкая. – Ты утратила способность понимать собственную ситуацию. Еще чуть-чуть, и ты будешь думать, что мы желаем сделать тебя несчастной, а этот персонаж обожает тебя и любит от всего сердца.
– Нет, тетя, но я его люблю. Люблю и нисколько не жалею, что стала его женой. И останусь подле него, что бы там ни случилось.
Госпожа Сименецкая с иронией рассмеялась:
– Ну, не совсем «подле него».
Богна расплакалась:
– Не смейтесь надо мной, оставьте меня в покое, у меня и так уже нет сил.
Обе тетки принялись ее целовать и утешать, но не сдавались, пока не получили ее согласие на разговор с «этим персонажем». Разговор поручили Сташеку Карасю, а тетки пообещали, что он не станет выступать как представитель Богны, а только от имени семьи.
Потом она дня три переживала, выговаривала себе, что поступила дурно, согласившись на демарш Сташека. Она не должна была поддаваться и теперь не могла себе этого простить. Боялась, что разговор обретет слишком ультимативный тон, что Эварист отреагирует разрывом. К счастью, все прошло хорошо.
На четвертый день Эварист позвонил из конторы и сказал, чтобы она послала Винсента за чемоданами в Констанцу, а в четыре пришел на обед и поздоровался с Богной вполне сердечно. После обеда, когда они остались одни, он заявил:
– У меня вчера был редактор Карась. Как делегация, от имени нашей семьи.
Богна покраснела и опустила глаза, но Эварист этого не заметил.
– Дражайшая семейка, – говорил он, – сует нос в нашу жизнь. Утверждают, что я тебя оставил без внимания. Я бы сказал этому Карасю, что о нем думаю, однако он может сильно мне навредить. Он готов меня облаять и испортить мне весь фасон. Что, у людей нет собственных дел? Ну, иди сюда, малышка! Ты как-то бледно выглядишь… – Он посадил ее себе на колени и обнял. – Ты же не считаешь меня чудовищем?
– Нет, Эв, нет.
Она обняла его за шею.
И ей казалось, что все становится по-прежнему, что зло ушло, что хватило нескольких рассудительных слов, чтобы он вернулся к ней.
Но тем же вечером она прочитала в газетах новость, что Алина Пшиемская выехала на гастроли во Львов.
И все же она не поддалась отчаянию. Решила использовать возвращение мужа, чтобы сильнее его к себе привязать, чтобы занять его, заинтересовать. Против своих привычек принялась ходить с ним в рестораны и дансинги. При этом старалась нравиться другим мужчинам, поскольку знала, что Эваристу это придется по душе.
– Видела, как тот полковник таращился на тебя? – спрашивал он по возвращении домой.
– У него довольно милые глаза, – смеялась она.
– Ну-ну! Только бы не слишком!
– Ты ревнуешь? – спрашивала она, изображая равнодушие.
Он пожимал плечами:
– Нет. Ты же меня не ревнуешь.
– Ты слишком самоуверен. Берегись! – шутила она.
Все начало как-то складываться. Правда, не так, как ей хотелось, ценой слишком многих уступок и отступлений, но таким образом, который давал надежду на то, что в дальнейшем положение исправится. Миновали две недели неуверенности, и как раз тогда, когда Богне уже начало казаться, что она сумела вернуть Эвариста, пришла телеграмма из Львова. Ее принес посыльный из конторы. Эвариста не было дома, и Богне пришлось вести серьезную внутреннюю борьбу с искушением уничтожить этот клочок бумаги, от которого она ожидала только несчастья.
И не ошиблась. На следующий день Эварист заявил, что по служебному делу он должен выехать во Львов. Он сказал это по телефону и даже не пришел попрощаться. Чемодан приказал отослать прямо на вокзал.
