Богну охватило отчаяние. В первый момент она хотела бежать на вокзал и молить, чтобы он остался, ехать следом – неизвестно зачем, взывать к чьей-то помощи – к Боровичу, Урусову, Карасю, кому бы то ни было… Вечером у нее поднялась температура, и несколько дней она пластом пролежала в постели. Ей не позволили сразу встать. Она чувствовала себя очень слабой. Родные, которые ее навещали, снова принялись уговаривать ее развестись с Эваристом.
И она уже не видела другого выхода. Уже не имела сил сражаться, не было у нее надежды. Потихоньку ее начала охватывать апатия. Несмотря на рекомендации врача почаще выходить на прогулки, она не покидала дом, худела и дурнела все больше.
Она знала, что Эварист вернулся вместе с Пшиемской и снова поселился в Констанце. Домой он не заглядывал. Наконец она поддалась уговорам родни. Однажды села за стол, чтобы написать мужу, и вдруг снова почувствовала серьезное головокружение. Присутствовавшая при этом госпожа Паенцкая, испугавшись, вызвала доктора, а от него Богна узнала, что должна стать матерью.
И вдруг в ней все изменилось. Ее охватила какая-то нечеловеческая радость. Она уже не думала о разводе. В ее жизни возникло нечто большее, цель, заслонившая собой все остальные. Какой же она была тогда спокойной и счастливой!
«Всего шаг мне оставался до фатальной ошибки, – думала она. – Шаг до преступления! Потому что лишить ребенка родного дома, отца – это преступление. Что значат все эти любовные увлечения Эва?… Ничего. Только мои слезы. А нашему ребенку развод нанес бы невыразимый ущерб».
Впрочем, она снова начала тихо надеяться, что это известие воодушевит и Эвариста. И не ошиблась. Она еще не успела всего ему сказать, как он крикнул:
– Что ты говоришь?! Я сейчас буду.
Он положил трубку и действительно через пять минут был дома.
Воодушевившись и расчувствовавшись, он обнимал Богну. Даже начал что-то бормотать насчет того, что не всегда был хорошим мужем, что такая уж у него дурная природа, что ему нужно простить мягкость характера, что сам Бог о нем вспомнил и что такой-то знак следует принять во внимание.
Несколько дней он приходил домой, принес множество брошюр о беременности, кормлении, о воспитании младенцев, вызвал двух самых известных гинекологов, которые заявили, что беременность развивается нормально, и велели Богне на несколько месяцев выехать в село.
– Вот мудрая мысль, – обрадовался Эверест. – Я поеду с тобой.
– Но твои обязанности! К тому же я хотела бы остаться в Варшаве, – заявила она.
– Обязанности – глупость! Главное, чтобы ты была здорова, чтобы нормально родила. Через неделю выезжаем.
Однако по прошествии недели оказалось, что Эварист поехать не сможет.
– Езжай сама, а я прибуду, едва лишь разберусь с делами.
Она не верила ему, но он так настаивал, что она в конце концов отправилась в деревню одна. И одна же сидела в Ивановке уже три месяца. Естественно, он не приехал. Сперва прислал несколько открыток с поздравлениями, потом и вовсе замолчал. И все же она не думала о возвращении. Из писем, которые приходили из Варшавы, она узнала, что Эварист гуляет, что даже в их доме устраивает пьянки, что бывает на них Пшиемская. Ей было больно, но она обрела какую-то теплую уверенность. И ревность не разрывала ее на части так, как раньше. Целыми днями она читала отцу, ходила с ним на далекие прогулки, а общение с этим разумным стариком, который смотрел на все под углом вечности со спокойствием беспристрастного исследователя, наполняло ее гармонией и тишиной.
Настроения этого не нарушали и разговоры с господином Погорецким. Старик напоминал Богне мощную стальную машину, в которой некогда что-то испортилось, разбитую часть заменили новой, не слишком хорошо подлаженной и рождающей постоянный скрежет, но именно потому, что скрежет был настолько однообразным, к нему легко было привыкнуть и не обращать внимания.
Чаще всего, возвращаясь с прогулки, они уже издалека видели под большим каштаном сервированный обеденный стол, поскольку лето в этом году было исключительно теплым, а в крытом гонтом кухонном домике днем становилось душно. По другую сторону двора, рядом с забором, отделяющим хозяйственные постройки фольварка, обычно стоял – вернее, приплясывал на месте, отгоняя слепней и оводов, – жеребец господина Погорецкого, ибо тот чаще всего приезжал верхом, полагая, что ничто так не сохраняет здоровье, как хорошая рысь.
Однако на этот раз под забором стояла ободранная бричка, запряженная не слишком хорошо подобранной парой: высоким буланым со светлой гривой и маленьким гнедком. Богна обратила внимание отца на необычную упряжку, а профессор сказал:
– Должно быть, в Погорцах что-то случилось. Или Валерий едет к железной дороге, или привез кого-то.
И правда – привез. Под каштаном обе тетки увивались вокруг некоего господина в светлом спортивном костюме. Богна с удивлением узнала Боровича.
– Эй! Эй! Господин Стефан! – крикнула она.
Он сорвался с места и двинулся к ним с салфеткой в руке. Богну охватило странное чувство: словно она оказалась в Ивановке много лет назад, словно они снова вместе, и только у него уже седеют волосы на висках, а она…
– Стефек! – обрадовался профессор. – Какой же добрый дух подсказал тебе приехать к нам? Приветствую, милый мой мальчик.
– Добрый день, господин профессор, добрый день, госпожа, – отвечал он, хотя под улыбкой его она заметила некое беспокойство.
– Ты что же, не мог нас предупредить? – упрекал его профессор Бжостовский.
– Я прибыл в Погорцы довольно неожиданно, – пояснил Борович. – У дядюшки Валерия были дела… мелиоративные… и я как раз решил их в министерстве сельского хозяйства… потому… теперь… воспользовался случаем… И дядя прихватил меня к вам.
– Как-то вы бледно выглядите, – заметила Богна.
– Я?… Нисколько, – запротестовал он. – Чувствую себя прекрасно.
– Отдохнешь и наберешься здесь сил, – заявил профессор. – Прекрасное лето. Надолго приехал?
– Увы, всего на один день.
Подошел и господин Валерий. Богна внимательно всматривалась в его суровое лицо в надежде найти объяснение странному поведению Боровича. Чувствовала – нет, знала со всей уверенностью, – что этот приезд, эта нервозность Стефана, эти его замечания насчет мелиорации скрывают нечто очень важное. Но черты лица господина Погорецкого не сказали ей ничего, а в глазах его она заметила те же проблески печали и страдания.
«Неужели господин Валерий, – думала она, – решился передать Стефану управление Погорцами?»
Но тут же отбросила эту мысль: во-первых, она слишком хорошо знала скептическое мнение Погорецкого о племяннике, а во-вторых, просто кожей чувствовала, что дело тут в ней, в ней лично.
Наконец они уселись обедать. Господин Валерий, который обычно ел только у себя, молча глядел на сады, кузен Бжостовский и тетки засыпали Боровича вопросами, профессор ел задумчиво.
