Она начала говорить, рассказывать историю этих дней, этих ужасных дней. Не жалела обидных слов, не утаивала правду. Намеренно не щадила его амбиции. Она хотела, чтобы в нем появилось чувство вины, чтобы он наконец осознал размер ущерба, который нанес себе и всем близким, чтобы в нем родилось желание раскаяния.
Он слушал, устремив взгляд в пол. Время от времени резко хмурил лоб, потом расплакался.
Она даже удивилась собственному равнодушию: эти слезы никак на нее не повлияли. Она холодно отметила, что это хорошо, что он должен плакать, что в плаче этом есть раскаяние и надежда на исправление. Но когда он встал и, раскинув руки, крикнул: «Я в голову себе выстрелю!», она лишь с иронией улыбнулась – знала, что это комедия, театр. Она ни на миг не поверила его угрозе. И это ее утешило: наконец-то он стал понимать свое положение.
После долгого молчания он отвернулся к окну и спросил:
– Значит, у нас ничего нет?
– Ничего, – ответила она спокойно.
– И твоя рента от Ивановки пропала?
– Естественно.
– Так дешево продала!.. Твоя доля стоила как минимум на двадцать тысяч дороже.
– Я благодарила Бога и за то, что получила сорок. Еще неделя, и было бы поздно.
– Это правда, – согласился он. – Но покупатель должен добавить. Так использовать ситуацию непозволительно даже по закону. Можно обратиться к нему и попробовать. А вдруг он согласится?
Богна не ответила, а потому он спросил:
– Как полагаешь?
– Полагаю, что говорить тут не о чем.
– Еврей купил?
– Нет. Господин Погорецкий.
– Тот дядя Боровича?
– Да. Он оказал мне услугу, и хватит об этом. Пока нужно думать о том, чтобы снять комнату либо квартиру с кухней где-нибудь в предместье. Тут платим четыре злотых в день. Это много. Нас на это не хватит. Кроме того, я должна найти работу. Того, что у меня есть, едва хватит на несколько дней.
Она достала из сумочки портмоне и показала ему, сколько осталось: несколько серебряных и несколько никелевых монет.
– Чертовски мало, – кивнул он.
– И восемнадцать тысяч долга, – добавила она.
– Черт побери… Что ж… я могу… пойду хотя бы камни дробить для шоссе… Хм… Но ведь у тебя есть богатые родственники. Они же не дадут тебе помереть с голоду?… Даже представить себе не могу, чтобы госпожа Сименецкая стала бы спокойно смотреть, как ее племянница живет в эдакой клетушке.
– Но я больше не могу одалживаться.
– Так мы ведь не одалживаем. Они могут просто… помочь.
– Нет, Эв, не рассчитывай на это.
– Почему?
– Во-первых, ты слышал, как меня приняла твоя семья…
– Они свиньи! – взорвался он.
– Дело не в этом, но я не желаю вновь испытывать нечто подобное. А во-вторых, милостыню я не возьму ни от кого.
– Милостыня – сильно сказано, – поморщился он, но больше к этой теме не возвращался.
Пообедали они в небольшом кафе, после чего она отправила Эвариста в отель, а сама пошла искать жилье по объявлениям. После нескольких попыток в городе, где просили как минимум семьдесят злотых, а за использование кухни желали еще и доплату, она принялась искать в предместьях. Выбрать что-то было сложно. В современных доходных домах цены были высоки, а в старых условия были настолько негигиеничны, что она такого и представить себе раньше не могла. Вонючие и тесные лестницы, отсутствие душевых, квартиры тесные, непроветриваемые, полные невыносимых запахов дурной пищи и потной одежды, обмылков и чего-то кислого. Кроме того, везде было много людей. В двухкомнатной квартире обитало по семь-восемь человек из ремесленных семей или мелких чиновников, но все равно хозяева предпочитали сбить их еще теснее, чтобы получить за комнату лишних двадцать-тридцать злотых.
Не найдя ничего подходящего, Богна возвратилась в отель, но, к своему удивлению, Эвариста не застала. Она ждала его час. Наконец он пришел и заявил, что был на прогулке.
– Встретил этого идиота Денхоффа, – добавил он затем. – Вот же свинья! Поклонился ему дважды, а он все делал вид, что меня не видит.
Она хотела сказать: «Тебе такое будет встречаться все чаще», но смолчала.
– Ты была права, когда советовала не связываться с ним. Эдакого богача корчит, но я думаю, что он занимается какими-то скверными делами. Может, шпионит… Свинья…
Она пыталась не слушать его. Почти каждое слово Эвариста наполняло ее печалью и унижением. То, от чего она так долго защищалась, стояло перед ней, лишенное всяческих покровов, яркое, грубое, несомненное: он всегда таким был. Всегда – просто она любой ценой желала видеть его лучшим. В страхе перед собой она не признавалась в совершенной ошибке.
А теперь, когда он обнял ее и поцеловал на ночь, ей пришлось стиснуть зубы, чтобы не крикнуть ему в лицо: «Прочь, прочь! Ты отвратителен! Я тебя презираю!..»
Несмотря на усталость, она не могла уснуть. На узкой и твердой софе было неудобно. На стоящей неподалеку кровати раздавалось мерное спокойное сопение человека, которого она некогда – невыносимо давно – любила, который должен был стать отцом ее ребенка, человека слабого и пустого, которого ей придется спасать, заслонять, не давать скатиться вниз хотя бы ради этого ребенка, если не в память о том старом чувстве.
«Ведь разве не на мне часть вины? – думала она. – Я не сумела создать для него такой дом, в котором он нашел бы счастье. Не сумела настолько сжиться с ним, чтобы стать его поверенной, чтобы вовремя удержать его от дурного шага. Я не привязала его к себе достаточно сильно».
А потом приходила другая мысль: «Как знать, если бы он меня не встретил, нашлась бы другая жена, получше, более ответственная? Может, она не пробудила бы в нем столь безмерные амбиции и эту жажду обладания?…»
Так или иначе, но одно она знала наверняка: ей нельзя уходить от него, нельзя его бросать. Жизнь с ним под одной крышей и правда станет отказом от счастья, но кто сказал, что она заслужила счастье? Она и так несколько месяцев жила в иллюзии счастья. Впрочем, нынче важно лишь то, чтобы младенец, который родится, не пришел в мир вместе с проклятиями родителей; важно дать ему если не тепло, то семью, если не дом, то хотя бы видимость тепла и дома.
«Так что? Играть?… Притворяться?… Обречь себя на бесконечную комедию?…»
А какой же у нее был другой выход?… Естественно, нет ничего легче, чем утром сказать Эваристу: «Я сделала все, что могла. Вытащила тебя из тюрьмы. Но женой твоей я остаться не могу. Не хочу краснеть из-за тебя. Не хочу, чтобы ты меня компрометировал. Кроме того, я совершенно тебя не люблю. Я брезгую тобой и морально, и физически. Оставь меня и делай, что пожелаешь».
Нет ничего легче… Но это было бы жестоко, немилосердно, эгоистично и низменно. Все равно что толкнуть его вниз, отобрать у него единственный импульс, который мог его поддержать, дать ему опору в худшем из несчастий.
