Урусов слушал его с неуместным и раздражающим выражением притворного сочувствия, которого Борович не мог вынести.
– Несмотря на это, – добавил он спокойно, – я благодарен тебе за эту насмешливую жалость, которой ты желаешь дать понять, что не веришь в мою искренность.
– Но я же верю, верю, дурашка! – возразил Урусов. – Я свято верю, что ты говоришь в соответствии с собственным представлением, с представлением, которое ты тщательно препарировал и за которое изо всех сил держишься.
Борович развел руками:
– С тобой невозможно спорить.
– …сказал пациент врачу, – закончил Урусов.
– Если этот врач был психиатром… – заколебался Борович.
– Он был психоаналитиком, который хотел вылечить пациента раз и навсегда через представление пациенту его комплекса.
– И так увлекся, что попытался внушить ему собственные фантазии.
– Да что за черт! – взорвался Урусов. – Ты что, считаешь меня свахой, сводней?
– Нет…
– Думаешь, что мне аж свербит, чтобы двое предназначенных друг другу людей…
– Вот уж прямо предназначенных? – засмеялся Борович.
Урусов встал и отмахнулся от него.
– Все, хватит.
– Это будет лучше всего.
– Можно у тебя поспать?
– Да пожалуйста. Дам тебе пижаму. Могу даже шторы задернуть.
– Спасибо. Я лучше всего сплю при свете.
Борович сел с книгой у окна. Мишенька, раздеваясь и укладываясь на софе, отрывочными фразами рассказывал о своих ссорах с руководством общества эмигрантов, о двух господах, которые постоянно находят его и морят скукой, о вчерашнем приеме у Малиновских. Наконец он заснул.
Стефан уже привык к таким визитам Урусова. Он считал его одним из немногих близких людей, которые почти не смущали его своим присутствием и менее всего чувствовали себя зажатыми при нем. Но нынче он ощутил к Мишеньке явственную жалость или даже неприязнь. Как он мог позволить себе подобную бестактность, как мог выскочить со своими подозрениями?
«А может, он и Богне об этом говорил? – вдруг испугался Борович. – Может, они разговаривали об этом… В таком случае, сегодняшний фокус Мишеньки имеет куда более глубокое значение».
Сперва он даже хотел разбудить Урусова и спросить об этом, категорически потребовать правды. Однако, подумав, решил, что эта идея не похожа на правду. Богна не имела ни малейших оснований говорить с Мишенькой или кем-то еще о том, что было лишь фантазией, о том, во что она и сама-то не верила, что ей и в голову не могло прийти.
– Что не является правдой, – прошептал он решительно.
Однако он чувствовал себя настолько возбужденным беспочвенными подозрениями Урусова, что не мог читать. Тихо встал, взял шляпу и вышел.
Был полдень. Как всегда в воскресный день, улицы были полны народа. Нагревался асфальт и стены домов, жара усиливалась. В Лазенках, куда он забрел после бездумных двухчасовых блужданий, царила приятная прохлада, однако и тут хватало публики. По преимуществу это были молодые парочки. Женщины в легких, почти прозрачных платьях, и мужчины в светлых нарядах. Смех, визг и обрывки разговоров сливались со звуками танго: в парковом кафе играл оркестр. Белые квадраты столов щетинились стаканами с лимонадом и напитками. Он тоже хотел присесть, но осмотревшись, так и не заметил свободного места.
Он сел неподалеку, на лавку. Рядом отчаянно флиртовала парочка. Дальше – вторая и третья. Он стал смотреть на проплывающую мимо толпу.
«Это странно, – решил Борович. – Нет никого в одиночестве».
И подумал еще: «Вот утонченный метод выявления в себе потаенных желаний: у других есть свои самки, а меня-де это задевает, бьет по нервам, привлекает мое внимание, – значит, у меня подсознательно растет тоска, а может, и желание одарить и себя таким же сублимированным чувством любви. Что за абсурд! И все-таки даже такой тонкий человек, как Мишенька, не в силах оперировать иными категориями: шаблоны, шаблоны и шаблоны.
Но ведь если смотреть на стремление к браку максимально объективно, можно считать его разумным лишь в том случае, когда он является неизменным. Однако если эта продолжительность достигается лишь через терпение или примирение с судьбой, то в чем тут логика? Человек женится, если ему надоело одиночество, если ему надоел он сам. Тогда он селится под одной крышей с другим существом, которое ему надоест, что естественно, еще быстрее. И тогда есть два выхода: либо страдать, либо пользоваться любой предоставляющейся возможностью, чтобы сбежать из дома, пусть бы и в кафе, и просиживать там часами – как делает, например, Малиновский. И таких – миллионы. Из шаблона рождается шаблон».
Борович вспомнил, как несколько лет назад путешествовал в Австралию. Пообщавшись три недели с пассажирами корабля, он возненавидел их от всей души. Одни и те же лица четыре раза в день за столами, одни и те же фигуры, разгуливающие по палубе, – они ввергали его в растущее раздражение, которое он считал патологическим, пока не заметил в глазах других такое же яростное неприятие. Что-то подобное он замечал и в конторе. Все сплетни, интриги, ссоры рождались именно из необходимости выносить рядом одних и тех же людей.
Некогда по просьбе Богны он пытался отвадить Эвариста от желания ходить в кафе.
– Ты этого не понимаешь, – отвечал Малиновский. – Потому что ты холостой.
– Но ты ведь говоришь, что любишь госпожу Богну.
– И что с того?…
– Ты избегаешь ее общества.
– Не избегаю. Просто мне приелось. Как бы сильно ты не любил марципаны, наверняка пришел бы в ярость, если бы тебе приказали есть их трижды в день всю жизнь.
И Борович не нашелся, что ответить. Единственный аргумент, который он мог противопоставить, опирался бы на исключения, поскольку то, что ему лично никогда не надоедала компания Богны, было фактом без малого исключительным. Но если бы он хотя бы мимоходом намекнул на это, то тем самым уполномочил бы Малиновского на шаблонный вывод, что Боровский влюблен в его жену. Потому что люди обязаны наклеивать ярлыки на все встречные явления, а запас таких ярлыков у них чрезвычайно ограничен. Они не нашли бы покоя, если бы видели вокруг себя предметы и не сумели бы их назвать. Черное, белое, хорошее, плохое, любовь, ненависть, измена, верность. А если случится нечто более сложное, слишком многогранное, то и здесь хватит единственного ярлыка: «Это ненормально». Под такую этикетку люди готовы поместить все, что выходит за рамки примитивнейших понятий.
Даже Богна довольно часто была не в силах выйти из этого круга догм, аксиом повседневности.
– Наши истины, – говорил ему дядя Валерий, – стоят над нами, как лес, и мы живем меж них в безопасности.
– Я ищу свои истины, вылавливаю их, как жемчужины, и собираю на шнурок, – говорил профессор Бжостовский. – А когда замечу, что нанизал фальшивку, избавляюсь от нее и ищу дальше.
