Но что должен сделать человек, который срубил все деревья и не нашел ни одной жемчужины?
«Это совершенно ясно», – подумал Борович и поднялся.
– Эй, простите! Эй! Вы забыли перчатки! – услышал он за спиной высокое сопрано.
Он хотел отмахнуться, сказать, что пустяки, но вернулся, поблагодарил, забрал перчатки. Круглое румяное личико обратилось к нему с улыбкой и кокетливым интересом.
– Спасибо вам, – повторил он.
– Всегда пожалуйста.
Рядом сидел парень в студенческой фуражке и тоже улыбался. Борович приподнял шляпу и быстро отошел. Его нервировали и смущали такие улыбки. Он чувствовал себя так, словно его поймали на какой-то детской глупости. Особенно когда в глазах девушки была эдакая снисходительная ирония. Неужели он дошел уже до того состояния, когда люди по одному его виду могут догадаться о его состоянии?… Нет, это, скорее, интуиция, удивительная женская интуиция.
А как объяснял это Ягода?…
– Женщины не раздумывают, – говорил он, – и это позволяет им лучше чувствовать реальность. Интуиция наверняка и у нас врожденная, но мы не даем ей отзываться. Видели ли вы когда-либо тех, кто на улице устраивает игру в три карты?
– Нет, не видел.
– Удивительно, – сказал Ягода. – Это ведь так распространено. Особенно в бедных кварталах. Человек сидит на тротуаре и перемешивает три карты. Есть у него две черных, например две десятки: пиковая и трефовая, и одна красная, например та же десятка бубен. Все задание в том, чтобы черное и красное бросались в глаза. Красная выигрывает, черная проигрывает, а ловкач так перемешивает карты, чтобы случайный игрок хорошо видел, где падает красная, и ставил наверняка. Естественно, он всегда проигрывает, поскольку безапелляционно верит своим наблюдениям. Наблюдениям и логике. Мы, мужчины, свою интуицию придавливаем доверием к своей логике. Голос разума притупляет наше ощущение реальности.
Борович припомнил много случаев, когда именно женская интуиция без малейшего усилия находила в нем старательно замаскированные, умело спрятанные множеством маневров скрытые желания. Даже Зося Юрковская, девушка с любой точки зрения обычная, всегда предчувствовала, когда он приходил к ней с намерением разорвать отношения. А ведь он не мог отказать себе в некоторой ловкости разума и пытался быть для нее непроницаемым, нечитаемым.
Только интуиция… И если Богна ее абсолютно лишена, – поскольку Богна не обладала интуицией ни на грош, – то лишь потому, что воспитывалась у таких родителей, в таком доме и в таких условиях.
Иначе как же она не почувствовала низости Малиновского, как смогла она с легким сердцем пройти мимо чувств, которые были в стократ глубже, которым для проявления не хватило лишь толики ее доброй воли?…
Это вообще вопрос, насколько пресловутая женская интуиция выходит за пределы сферы низших инстинктов, вернее, законов плоти и биологической их роли…
Его охватила горечь и какая-то беспредметная жалость. Все, что его окружало, казалось парадоксально ненужным, раздражающим своей чрезмерностью, непонятно пустым и бессмысленным.
Дома он застал Генрика. Тот стоял перед растянувшимся на софе Урусовым и запальчиво доказывал, что демократия – это пережиток. Стефан не дал вовлечь себя в разговор. Он смотрел на брата, на его нарочито энергичные движения, слишком широкие плечи и блестящие пуговицы. Генрик производил тягостное впечатление, чуждое и тягостное. Стефан теперь уже знал, что с этим молодым человеком его объединяет только факт формального родства – подробность совершенно неважная.
– Ты, Геня, – говорил Мишенька, – забываешь об одном: все это уже было. И иерархия, и феодализм, и аристократия. Уже в старом Риме возникло понятие варвара.
– И что с того, что оно было?
– А то, что нет смысла эксгумировать и гальванизировать труп, который все равно чуть позже пройдет тот же процесс развития или, если тебе так приятней, дегенерации.
– Но ведь не сказано, что обязан пройти.
– И что же?… Полагаешь, что система твоя сохранится до конца света, на целую вечность?…
– Отчего же нет? – упирался Генрик.
– Да потому, что жизнь – непрестанное изменение, мой ты Тарквиний.
– Не везде. Например, есть Китай.
– Что Китай?
– Он оставался в неизменной цивилизации долгие века, десятки веков.
– Но ты говоришь «оставался», а значит, не отрицаешь, что он изменился?
– Ах, это все внешнее воздействие.
– Никакой разницы.
– Да уж конечно. Они даже выстроили стену, чтобы заслониться от внешних воздействий. Это почти доказывает, что они признали совершенство своего морально-этического устройства и устройства государственного. Впрочем, я не собираюсь строить…
– Китайскую стену?
– Нет. Вообще нет нужды строить.
– Только разрушать? – вскинулся Мишенька.
– Да. Угадал. Разрушить всю неестественную надстройку, которая отягощает человеческую природу. Прежде всего, уничтожить все, что выросло из французской революции: демократию, масонство, капитализм.
– Стоп! Тебя понесло!
– Отнюдь нет. Подумай над тем, что капитализм – это просто продолжение либерализма. Несомненно. А между тем надо изъять из человеческой психики такие укоренившиеся бессмыслицы, как понятия братства, равенства, свободы. Человек никогда не был равным другим, никогда не был свободным, а братство – это идейка для наивных. Братство может быть воспринято только как дисциплина. Семейная и общественная.
Мишенька встал и обратился к Стефану:
– Стеф! Во имя грядущего строя общественной иерархии взываю к твоему чувству дисциплины: возьми своего брата в рамки.
Генрик тряхнул головой:
– Ты, Мишенька, ошибаешься. Тут не старшинство решает.
– Как это? А где твое уважение к китайскому патриархату?
– Я не о том. Дисциплина не возникает автоматически, тут не имеет значения календарь.
– Тогда что?
– Воля, характер, сила убеждения. Но прежде всего воля.
Стефан улыбнулся:
– Я не слишком люблю сеньорию.
– В том-то и дело, – подхватил Генрик. – Ты напоминаешь библейского Исава, который отрекается от первородства.
– Вот только не получу взамен миски чечевицы.
– Именно. Эта чечевица – тот самый «святой мир», которого ты жаждешь. Молодое поколение смело берет на себя тяжесть управления, ответственности перед человечеством, без жалости расстается с теми духовными выгодами, в которых жил мир со времен Французской революции. У нас есть воля к изменению мира…
– «Сдвинься, твердь, с орбиты бывалой»[26], – с сарказмом процитировал Стефан.
