– Абсурд! – отбрасывал он свои догадки.
Но отчего, если у нее было к нему такое важное дело, она не сказала об этом Мишеньке?… Дело не могло появиться сегодня, в воскресенье. Малиновский со вчерашнего дня (был ведь дома!) не мог сотворить ничего нового к сегодняшнему утру. Потому «дело» возникло при разговоре с Генриком. Генрик уверил Богну в том, что днем раньше ей сказал Мишенька.
И чем другим можно объяснить, что после стольких лет знакомства, после стольких лет дружбы, вдруг, ни с того ни с сего, она впервые захотела к нему прийти?…
– Почему? Почему?…
Ведь нельзя в наивности своей заходить настолько далеко, чтобы поверить в какое-то дело. Богна просто решилась на первый шаг.
Проходя мимо зеркала, он остановился.
– Боже, как я выгляжу!
На щеках его проступили красные пятна, глаза блестели, словно в горячке. Он быстро протер лицо одеколоном, поправил волосы и галстук. Само осознание того, что у него какой-то недостаток в одежде или в прическе, всегда вводило его в ступор, отбирало уверенность в себе, способность сосредотачивать внимание. А теперь ему приходилось изо всех сил контролировать свою нервозность.
Естественно, в этом не будет ничего ужасного или компрометирующего, если Богна сделает первый шаг сама и если он позволит ей самой вести разговор. Но где-то в основе такого решения дела, где-то на дне ситуации остался бы отчетливый привкус насмешки, осмеяния. Он прекрасно чувствовал это и решил взять инициативу на себя. Сейчас он не думал о том, желает ли он Богну, поступит ли правильно. Просто знал, что так нужно. А что будет позже – это уже дело десятое. Как-то уж справятся с разводом, как-то уж они поженятся и станут жить дальше. Естественно – бедность, естественно – недостаток средств на важнейшие потребности Богны и ее ребенка…
– Что ж! Миллионы людей живут в недостатке.
Неважность этого казалась ему теперь несомненной. Но становилось отчетливым уже другое опасение: его собственное поведение. Он не мог представить, как будет постоянно, ежедневно жить рядом с кем бы то ни было. Сразу наступала апатия, раздражение, жажда одиночества и мучительное нетерпение. Если он желает поступить честно, он должен сразу, немедленно, несмотря на грубость такого шага, выйти из дому и оставить Богне записку с любым объяснением.
Но эти мысли мелькали в его голове, совершенно не оставляя следа. Не важно, поступает ли он правильно или нет, честно или плохо. Теперь уже не время задумываться, какие чувства он питает к Богне. Не отравит ли жизнь ей и себе, не соврет ли, сказав, что любит ее, не совершит ли безумство…
В прихожей коротко и сильно звякнул звонок.
Борович стиснул зубы и застыл у двери. Он слышал шаги Марцисы, щелчок засова и свежий, ясный голос Богны:
– Дома ли господин Борович?
– Конечно. Постучите во вторую комнату.
Он протянул руку и отворил дверь.
Она была в легком бледно-зеленом платье, худощавая, по-девичьи стройная. Белая шляпка, чуть надвинутая на лоб, еще больше подчеркивала свежесть и золотистый загар ее лица. Улыбчивая и любопытная, она остановилась на пороге.
– Значит, так-то ты вы живете?… Мы знаем друг друга столько лет, а я у вас впервые!
– Так сложилось… – начал он и осекся.
Она протянула ему руку:
– Отчего вы вчера не пришли?
– Приехал Генрик… А кроме того… вообще…
Голос его задрожал, он кашлянул и замолчал.
Богна осмотрела комнату, потом сняла перчатки и села в кресле у окна. Стефан только сейчас заметил, что дверь в прихожую осталась открытой. Естественно, будут подслушивать. Он захлопнул дверь, потом сделал несколько бессмысленных движений, переложил книжку на столе, чуть подтянул галстук и спросил:
– Ужасно живу, правда?
– Отчего же, – живо возразила она. – Тут весьма мило. Я бы сразу поняла, что это ваше обиталище.
– Сомневаюсь. Эта комната так же лишена индивидуальности, как и ее владелец.
– О, не так сильно, – пошутила она. – Но моих детективных способностей вполне хватило бы. Тут пахнет вашей туалетной водой, которую я узнала бы среди тысяч. А это чемоданы Генрика?
– Да.
– Садитесь же. Генрик мне очень понравился. В нем есть очарование, и хотя он, может, и менее симпатичен, чем его брат…
– О!..
– Это не комплимент, – предупредила она. – Выслушайте до конца! Хотя он менее симпатичен, однако в нем есть нечто куда более мужественное.
– Чего не хватает мне, – закончил Стефан.
– Нельзя быть таким жадным. Вы бы хотели монополизировать все достоинства?… Но если серьезно, – сменила она тон, – то брат у вас удался. Я этому весьма рада. Он рассудителен, умен, естественен. Представляю, как вы, дорогой господин Стефан, счастливы, что у вас вырос такой достойный мужчина. Ведь это вы его создали.
Борович пожал плечами:
– Вы ошибаетесь. Это вообще не мое дело. Результат множества случайностей. А кроме того, я не в восторге от него. И допускал, что вы, именно вы почувствовали бы это легче остальных.
– Отчего же?
– Отчего вы?… – заколебался он.
– Нет. Я спрашивала, что вы можете поставить ему в упрек.
– То, что он такой, какой есть. И меня с ним ничто не объединяет. Ни убеждения, ни предпочтения, ни мысли. Я полагал, что вы это почувствуете… Но как видно… как видно, вы не хотите, не умеете, не можете меня чувствовать.
Она посмотрела на него удивленно.
– Пока что я просто вас не понимаю.
Борович встал, закурил сигарету и уселся снова. Знал, что должен сказать, что скажет, но как же сложно было найти слова! Для того чтобы выдавить из себя хоть какое-то слово, необходимо было окончательно увериться, что оно очерчивает должное понятие, что содержит в себе всю внутреннюю правду. А таких слов не существует. Они требуют дополнений, описаний, уточнений, ретуширования при помощи других слов. А здесь нельзя было так поступить, это было бы смешно. Обидным показалось бы любое помутнение смысла, сомнение в том, что нужно сказать.
– Вы плохо меня чувствуете, – начал он чужим голосом. – Ваша интуиция никогда не говорила вам, что… что я вас люблю…
Воцарилась полная тишина. Ему не хватало смелости взглянуть в глаза Богне.
– Господин Стефан, – отозвалась она наконец шепотом, в котором были и страх, и радость, и печаль, и сочувствие, и удивление. Да, прежде всего удивление.
Но у него не было времени, не было возможности задумываться над этим. Ее тихий вскрик просто растворился в его сознании, насыщенном сейчас каким-то непонятным озарением, рваной ясностью, экстатическим изумлением перед открывшейся ему правдой.
Да, он любит ее, любит до безумия, больше всего на свете. И всегда любил. С самых юных лет.
