Он закрыл глаза ладонями и продолжил говорить:
– Возможно, я не знал, возможно, не понимал, но ведь я жил только ради вас, думал только о вас. Все, отчего я страдал, все, чему радовался, было благодаря вам. Я боялся масштабов этого чувства, боялся его силы. Я закрывался от него при помощи тысячи уверток, лжи, неискренности. Я страдал, словно проклятый. Пытался забыть всякий миг, а мгновений этих… мгновений этих было столько, сколько было их во всей моей жизни, потому что я никогда, слышите, никогда не был один! Я не расставался с мыслью о вас ни на минуту.
Он поднял глаза и сквозь слезы, которые застили ему все, увидел ее – неподвижную, бессильную, вжавшуюся в угол кресла.
– Пусть будут прокляты те дни – те многочисленные дни, – когда я не мог решиться на то, чтобы вырвать из себя эту истину – по причине низкой несчастной слабости, по причине трусости! В мозгу, словно в лабиринте, я скрывал свою любовь, свою цель и смысл, и ценность жизни, ее красоту! Госпожа Богна! Я любил вас, когда вы были маленькой девочкой, и когда вы выходили замуж, и после, и все это время. О боже!.. Простите ли вы мне эту ложную дружбу? То, как трусливо я маскировал ничего не стоящими заменителями единственную и важную для меня любовь к вам!.. Я не знаю, ведь откуда бы мне знать, но, возможно, только эта моя низкая трусость повинна во всех ваших несчастьях, печалях и переживаниях?… Возможно, если бы раньше я не был таким пустым прожигателем жизни, но решился бы на смелость потянуться к собственному счастью, – то, возможно, я бы добыл его для вас? – Он заломил руки до боли и всхлипнул: – Богна… Богна… Не вспоминайте мне этого… Молю вас… Не знаю, чувствовали ли вы мою любовь, но если нет, то только по моей вине… Как безумец, как величайший глупец я скрывал ее от вас, скрывал от себя…
Он почувствовал прикосновение ее руки, схватил ее и прижался губами к мокрым от слез пальцам.
– Тихо… господин Стефан… тихо… Нужно успокоиться… Тихо, мой бедный, добрый парень… Тихо…
Она прижала его голову к своей груди, стоя рядом.
Постепенно он начал успокаиваться. Он чувствовал себя слабым и настолько исчерпанным, что и мыслить мог лишь с трудом.
Тем временем Богна начала говорить. Сперва он не понимал ее слов. Те сливались в некую печальную мелодию, содержание которой ускользало, заглушенное пульсацией крови в висках.
– Мы слишком хорошие и слишком старые друзья, дорогой господин Стефан, – говорила она спокойно, – чтобы прятаться за недомолвками и комплиментами. Вы прекрасно знаете, кем вы для меня являетесь. Но так нельзя, дорогой мой Стеф, нельзя. Мы всегда были друг для друга почти родственниками. Я не скажу, что высоко ценила это, но я была и остаюсь вам за это благодарна, очень благодарна. И вдруг нынче вы обвиняете меня в том, что я не раскрыла в вас это чувство, в которое вы еще вчера и сами не верили. А ведь ничего не изменилось и ничего не случилось. Просто настроение. Мне было бы очень жаль, если бы я хоть чем-то вас обидела, а потому прошу правильно меня понять: разве то, что столько лет получалось прятать и скрывать, может быть любовью? Знаете ли вы вообще, что такое любовь?… – Она замолчала, словно дожидаясь ответа. – Любовь начинается с того, что ты о ней знаешь, что знаешь о ней со всей уверенностью. Даже вопреки рассудку, вопреки логике, вопреки постулатам этики, вопреки собственной воле. Господин Стефан, иная любовь, та, которая должна ждать своего понимания, ждать настроя, ждать, пока истощившиеся нервы потребуют хоть какой-то точки опоры, – такая любовь на следующий день может оказаться чем-то сомнительным и бестелесным. Вы меня не любите, господин Стефан.
Он поднял на нее взгляд. Она была печальна и задумчива, еще более красивая, чем когда-либо, и более, чем когда-либо, желанная. Да что значили слова! То, что она не верит в его любовь, – это все равно, это не важно. Ведь он может ее убедить. Нельзя считать человеческую психику слишком простой. Если даже его любовь – иллюзия, то ничто не помешает этой иллюзии стать реальностью. Одной лишь силой желания.
«Нужно сказать ей это, – думал он в тревоге. – Нужно объяснить, что есть творческие возможности… А кроме того… кроме того, нужно быть мужчиной. Нужно заставить ее, чтобы она поверила, использовать моральное насилие… И физическое. Схватить ее, обнять, раздавить в экстатических объятиях, впиться в губы, в эти чувственные, ненасытные губы… Даже напугать ее. Сказать, что, если она меня отвергнет, я сразу после ее ухода выпрыгну в окно. Она найдет меня на твердых бетонных плитах тротуара…»
Однако отозвался в нем другой голос:
«Что за дешевое комедиантство, что ты за паяц! Пусть бы ты даже и сделал так, это не перестало бы быть смешным и фальшивым. Разве она неправа, что уже завтра утром я могу усомниться в своей любви к ней?… Разве один только факт невозможности дать ей и ребенку пристойных условий существования не отравит каждый миг их жизни?… К тому же следует добавить мучительное осознание, осознание, которое не отступит ни на миг, осознание того, что она принадлежала этому Малиновскому, что она его… любила, она, которая теперь сомневается в большом, выстраданном чувстве человека, наиболее ей близкого…»
– А кроме того, – снова начала Богна, – кроме того, я себе не принадлежу. И вы, зная меня, как, возможно, никто другой, прекрасно это понимаете, дорогой мой господин Стефан. Я не принадлежу себе. У меня есть ребенок и муж. У меня есть обязанности по отношению к ним. У меня есть больше, чем обязанности: я понимаю, что без меня Эварист может снова оказаться в дурной ситуации…
Борович опустил глаза:
– Вы его любите?…
Она качнула головой:
– Нет.
– Тогда я не понимаю!
– Я его любила, – ответила она спокойно. – Вы ведь знаете. А сегодня… сегодня моя судьба связана с его судьбой.
Он вскочил с места.
– Богна! Подумайте же! Ведь это отвратительно, ведь вы не отыщете ни одного человека на земле, который не назвал бы это безумием! Что может вас с ним объединять?… Ведь вы не привязаны к нему!
– О нет, – улыбнулась она болезненно.
– Тогда что?
– Будущее Дануси.
Борович бессильно опустился на стул.
– Я ведь говорила вам. Впрочем, господин Стефан, я уже и неспособна к любви. Моя жизнь завершилась, мой мир сузился и умалился, а для меня осталось только место матери. Уже этого может оказаться много или может оказаться мало, но для меня это все! Я не желаю, я не в силах желать другой роли для себя. Да, господин Стефан, да, мой дорогой, мой добрый, любимый друг…
В глазах ее заискрились слезы. Она быстро вытерла их и протянула к нему руки:
– Не станем же говорить об этом. Хорошо?…
Он взял ее ладони и сжал в своих. Его охватила такая безмерная, такая всепроникающая печаль, что мысли его застыли в некоем матовом оцепенении, граничащем со странной и неопределенной благодатью. Вот для него заканчивается все, вот он дошел до края. Тут обрываются все его дороги, тут они расплываются в пустоте… Он бессильно соскальзывал к пропасти, к бездне, где его не ждала катастрофа, где он просто растворится в ничто… как медуза… как медуза… Эти ладони, теплые и ласковые, – уже лишь воспоминание, уже лишь знак издалека, знак некоего счастья, рядом с которым он, неизвестно как и когда, умудрился пройти, пройти мимо…
