– Так лучше… так лучше, – прошептал он. – Так лучше… Знаете, я, собственно говоря, и не существовал… Мое присутствие в мире не оказалось ничем обозначено ни для меня, ни для других. И это прекрасно, что мне не удалось собраться в какую-то форму. Такую попытку следовало бы считать катастрофой, если бы поглощение ничем чего-то, что тоже почти является ничем, вообще можно заметить. Так лучше всего, госпожа Богна, так лучше…
Она высвободила ладони и крепко сжала его руки.
– Нет, господин Стефан. Так нельзя. И это неправда.
– Правда.
– Вы ужасно заносчивы. Вам кажется, что вы понимаете все предназначения. Но откуда бы вам знать, не одаряете ли вы кого-то уже одним своим существованием, а может, именно в этот момент вы одаряете кого-то чем-то ценным, чем-то дорогим?…
– Кого-то, кому я совершенно не нужен, – спокойно улыбнулся Борович.
– А теперь вы сознательно произнесли неправду. Ну, взгляните же мне в глаза… Вы ведь видите: нельзя быть таким жадным. За такую жадность часто приходится платить… истинным несчастьем… Часто обидой, которая… Господин Стефан, я, конечно же, не жалею и не смогу поучать вас, я лишь напомню вам старую мудрость: хлеб наш насущный дай нам днесь… И даже просить о великом счастье не следует, следует уметь выстроить его в себе из малых человеческих радостей, слепить из этого хлеба насущного… А вы зовете это «ничем». Так нельзя, господин Стефан.
Он сидел с опущенной головой. Как же он мог объяснить ей, что он предпочел бы отчаяние, безумие, что предпочел бы встретить на своем пути ураган, бурю, космическую силу – и сражаться с ней, и погибнуть, разбитым и раздавленным, стертым, но не растаять нынче в пустоте, с которой невозможно ни сражаться, ни бежать?
– Нужно жить и хотеть жить, – говорила она, – нужно понять, что жизнь – не просто наше право, не просто привилегия и великий дар, она еще тяжесть и обязанность.
Голос ее становился все более твердым, почти суровым. Фразы превращались в какое-то кредо веры, в какое-то евангелие ее собственной жизни.
Борович слушал в молчании. С каждым словом, с каждым звуком ее голоса он открывал ее – новую и все ту же самую: единственную, святейшую, необходимую, достойную величайших жертв, достойную самых мучительных самопожертвований.
Она же тем временем перешла к делам сугубо личным. Говорила о своем страдании, о шрамах в душе и о Данусе. И о том, что обе они должны рассчитывать на доброту друзей, на их помощь.
– Потому-то я и пришла к вам, Стеф. Потому, что вы мне поможете. Правда?
– Как можно спрашивать о таком?
– Тогда видите, я не ошиблась, а дело мое хлопотное. Умер мой родственник, вы его не знали – Юзеф Бжостовский. По завещанию он оставил мне довольно крупную сумму. Нынче, слава богу, нам хватает и того, что зарабатывает Эварист. Потому я хочу, чтобы все это наследство осталось Данусе. Но вы знаете Эвариста. Едва лишь он выяснит, что мы сделались богаты, его ничто не сумеет сдержать от расточительности, от того, чтобы перестать обращать внимание на работу, чтобы вернуться к старой, ужасной жизни. А я не могу такого позволить. Просто не могу. Потому я поговорила с адвокатом, и он посоветовал мне, чтобы я обратилась к кому-то, кому можно доверять, чтобы я выдала ему – а значит, вам, господин Стефан, – полномочия принять наследство и им распоряжаться. Таким образом Эварист вообще не узнает, что он может рассчитывать на что-то, кроме своего заработка. Вы понимаете?… Тут даже дело не в том, чтобы обеспечить Данусю. Скажу даже, что в случае необходимости я бы вообще предпочла отказаться от завещанного, чтобы не рисковать. Майор Ягода некогда дал мне понять, что в несчастье Эвариста виновна и я. Возможно, он был прав. Он утверждал, что я дурно поступила, выйдя замуж за человека, который из-за этого вошел в чуждую для него среду, где в нем пробудились и тщеславие, и нездоровая жажда обладания. Возможно, он был прав. В любом случае, я должна быть осторожна, очень осторожна. Я должна сохранить для Дануси дом, семью, отца. Вы мне поможете?…
– Естественно, – коротко ответил Борович.
– Я очень, очень вам благодарна. Я знала, что вы мне не откажете. Только пусть это останется тайной, полной тайной. Хорошо?… О, уже шесть. Возьмите же шляпу, и пойдемте.
– Куда? – удивился он.
– К адвокату. Я договорилась с ним на шесть.
Борович тяжело поднялся, взял шляпу и открыл дверь.
– Пойдемте, – сказал он тихо.
Они прошли по темному коридору, долго спускались в молчании по узкой лестнице. Из прохладной влажности коридора они вышли на горячую улицу, полную шума и гомона, где невозможно было услышать звука собственных шагов на серых квадратах бетонных плит тротуара.
