– С радостью, – сказал он.
– Нам же следует обмыть ваше возвращение из отпуска, – шутливым тоном произнес Ягода с притягательной неискренностью человека, всегда ищущего самые простые поводы, чтобы замаскировать самые банальные желания.
Казалось, Ягода болезненно боялся, что его заподозрят в деликатности, в чувствительности и сердечности. Даже лицу своему в такие моменты он умел придать выражение грубоватого равнодушия.
Они молча спустились на лифте, перешли широкую, раскаленную солнцем улицу, и Ягода толкнул дверь бара. Где бы им ни приходилось бывать вместе, он всегда входил первым. Как видно, полагал, что этого требует его более высокое положение.
– Беленькую? – спросил Борович, встав перед стойкой и чопорно кивнув в ответ на вежливое «мое почтение» обслуги. – Две беленьких.
Он поднял рюмку и сделал такой жест, словно бы чокнулся с Боровичем, выпил залпом. Водка обожгла Боровичу рот и горло. Пил он редко и неохотно. Однако теперь такое воздействие «горькой» было, пожалуй, так же необходимо, как и присутствие Ягоды. Они выпили по второй рюмке, закусили солеными грибочками и заняли столик в углу.
Борович вынул портсигар и угостил майора, после чего положил портсигар так, чтобы большой герб, украшавший крышку, не был виден. Он всегда так делал, чтобы не задевать самолюбие Ягоды, который всякий раз внимательно посматривал на портсигар. Борович стыдился этого герба, как постыдился бы присвоения любых преимуществ, связанных исключительно с происхождением, не имеющих никакого значения в повседневной жизни, – как и смешных старомодных титулатур. Перед Ягодой он особенно остро осознавал бессмысленность факта своего благородного происхождения. И осознание это вызывало в нем горечь и неудовольствие. На самом деле он хотел – да что там! – должен был считать себя представителем более высокого класса, наследником мощи и великолепия многих сенаторских поколений, однако чувствовал также и всю смехотворность контраста между прошлым и настоящим, между гетманскими булавами и своим седьмым чиновничьим рангом в строительном фонде.
– Шляхетская традиция, – говорил он некогда госпоже Богне, – словно старая карета. Содержать ее стоит немало, а толку от этого ноль. Но что поделаешь, из-за сантиментов непросто отказаться от нее.
Ягода принялся за еду, в своем лаконичном стиле рассказывая об обширных проектах, связанных с тем спортивным стадионом, на который нынче он получал кредит. Кроме работы в конторе, Ягода живо участвовал в организации спортивных мероприятий и в спортивных сообществах, занимая там несколько руководящих постов. Этот человек, казалось, совершенно не имел личной жизни – по крайней мере, не имел на нее времени. В конторе знали, что он женат, и даже рассказывали, что в браке этом есть некая трагическая нотка, знали, что семья его живет в Кракове и что он не любит об этом говорить. Тем, кто не был с ним хорошо знаком, он казался холодным ригористом, не обладающим никакими человеческими чувствами. Однако Борович был о нем иного мнения и высоко ценил Ягоду. Импонировало ему уже то, что бедный сын заводского ремесленника собственными силами закончил учебу, отучился на курсах при генеральном штабе и продолжал двигаться в своей карьере без какой-либо протекции, благодаря не случаю, а исключительно напряженной, последовательной и умелой работе. Если даже и были правы те, кто полагал, что Ягода туповат, тем больше его заслуги. Он и правда размышлял неторопливо, часто задумывался над делами, вполне понятными изначально, но благодаря этому верил в собственные решения, и решения эти никогда не бывали легкомысленными.
Некогда он сам сказал Боровичу:
– Мне приходится немало времени тратить на размышления, чтобы моим внукам и правнукам было легче это делать.
Верил он в наследственность и часто в разговорах упоминал о важности предков.
– Только нервы чем дальше, тем слабее, – говорил он.
– И воля, – добавлял Борович.
Думал он тогда не только о воле как инструменте владения собой – он знал о нехватке в собственной психике воли к обладанию, воли к существованию, выживанию. Он понимал эту волю как замкнутую силу, которая независимо от сознания, независимо от расчетов мозга и желаний действует непрестанно, толкая человека вперед. Собственно, Ягода представлял собой большой аккумулятор такой витальной психической силы. Он отличался довольно топорной манерой выражаться и суровыми угловатыми манерами. Но разве тот факт, что он весьма неэстетично пользовался ножом и вилкой, может заслонить суть, состоящую в том, что в его маленьких неловких руках этот нож становился инструментом понятным и что целью этого инструмента является лишь облегчение борьбы с голодом человека, который ест затем, чтобы рука его могла этот нож крепко удерживать?…
Ягода закончил и сам потянулся за портсигаром, а закурив, произнес:
– Красивая вещица. Должно быть, старая.
– Несомненно. Раньше была табакеркой, – неохотно ответил Борович. В этот момент он сам себя чувствовал музейным экспонатом, древностью, на которую посматривают равнодушные глаза.
– Да, – повторил Ягода. – Красивая вещица.
– Не слишком удобная, но я к ней привык.
Ягода покрутил портсигар в пальцах и, глядя в окно, спросил:
– Ежерская – ваша кузина?
– Госпожа Богна? – опешил Борович.
– Да.
– Боже сохрани. Мы издавна… хорошие знакомые.
– Вы слышали, что она выходит за Малиновского? – равнодушно обронил Ягода.
– Слышал.
– И что вы на это?… Повезло парню. Верно?
– Я думаю… – Борович поколебался, но остановиться не сумел. – Ему больше повезло, чем… ей.
– Эх! – Ягода выпустил клуб дыма. – Кто знает…
Борович поднял на него удивленный взгляд. Он был убежден, что Ягода весьма низко ценит Малиновского.
– Кто знает, – повторил Ягода. – По сути-то парень он неплохой. Образованный, оборотистый, ловкий. Ну и хороший служащий…
Борович хотел рассмеяться, но только поморщился. Не ожидал от Ягоды настолько благосклонной оценки Малиновского, особенно как служащего.
– Я против него ничего не имею, – сказал он, пожав плечами.
Ягода помолчал добрую минуту и, глядя куда-то в угол, начал говорить словно бы о чем-то совершенно другом.
– Идеалов у него нет. Одному не хватает того, другому – этого. У одного, например, есть и характер, и честность, и амбиции, и даже образование и связи… Должен бы он играть некую роль не только на своей работе, не только в профессиональной сфере, но и, понимаете, в жизни… В той широкой жизни, которая не для себя, а для всех. Возьмите, например, меня. Я говорю не затем, чтобы поставить вас в неловкое положение, но искренне, с рукой на сердце: вы ведь не считаете меня дурнем? Верно?
– Да что вы, право! – возмутился Борович.
– Кое-какие заслуги у меня есть, учился, постоянно учусь, работаю как вол. И что с того для меня? Какую жизненную ценность я имею для себя самого?… Никакой. Я нужен государству как неплохой солдат и неплохой служащий, я нужен обществу как деятельный его член, быть может, нужен и семье как рабочая лошадка, но, знаете… я себе не нужен.
