– Надо же! – сказала Штопочка. – Что, не нравится? А только что ты с ней поцеловаться хотел! Давай валяй, я отвернусь!
Она презрительно отвернулась и, высоко поднимая ноги, чтобы не запачкать ботинки в слизи, отправилась к Улу возвращать лопатку. Родион пошел было за ней, но его шатало. Почему-то он не мог держать равновесие. Рука чесалась как от химического ожога. На ней появилась красная сыпь. Шея тоже чесалась. Он чувствовал, что и на ней такая же сыпь. И лицо жгло, и глаза… Он уже ничего не понимал, ничего не хотел, задыхался.
Родион не помнил момента, когда упал, но осознал, что Штопочка опять рядом. Лицо у нее красное, злое, чем-то обеспокоенное. Родиону вдруг очень захотелось сказать Штопочке, что она хорошая, только не надо быть такой сердитой и колючей, но у него выдавилось только мычание.
– Он выживет? – словно сквозь туман, услышал он голос Ула.
– Надышался сильно и слизи хлебнул. Конечно, не рогрика, но все же… Наружу надо тащить. А там кто знает… Но в ближайшие сутки он точно не боец, – ответил Сухан.
Родион даже руки не мог поднять. Он сузился до одного факта своего существования. До мыслящей точки в пространстве, понимающей, что она есть. Есть некое Я, которое окружающими воспринимается как ОН. Но как стыкуются эти ОН и Я, Родион ни за что бы сейчас не определил. Он благодарно смотрел на Штопочку, и ему хотелось прикоснуться к ее щеке. И брови у нее были редкие, и нос торчал кнопкой, и фигура, затянутая в шныровскую куртку, казалась слишком плотной и широкой – но все эти недостатки сейчас не отталкивали его, а сплетались во что-то новое. И воспринимал Родион Штопочку не как любящую его девушку, а как некий остров красоты, надежности и спокойствия. Так, наверное, младенец Яры смотрел на Яру, не задумываясь, есть ли в мире другие женщины. Даже кто такая мать, он не знал, а просто в ней были сосредоточены безопасность, радость и исполнение всех желаний.
Штопочку смущал непонятный, прозрачно-восторженный и чистый взгляд Родиона.
– Эй! – крикнула она. – Что ты на меня пялишься своими глазками-пуговками?
Но Родион и отвернуться не мог. Просто смотрел. Штопочка приподняла ему голову. Он был покорен, послушен и как-то непонятно радостен. Штопочку испугало, что из Родиона ушла вдруг вся его колючесть:
– Хватит шутки шутить! Ты что, умирать, что ли, собрался?!
Родион попытался шевельнуться, но получилось двинуть лишь губами и глазными яблоками. Штопочка подсветила его сбоку фонариком. На коже Родиона бледные участки чередовались с обожженными и воспаленными. Подошел Сухан и опустился рядом с Родионом на колени. Смотрел он на Родиона скорбно, но деловито.
– Надо его срочно отсюда вытаскивать! – сказала ему Штопочка. – Доставь Родиона через свою прорезь на берег озера. И меня вместе с ним.
– Нет, – качнул головой Сухан.
– Почему?! – взвилась Штопочка.
– Не получится. На несколько этажей выше – да, а здесь…
– Что здесь?
– …слишком большое давление миров. Наш мир, болото, двушка… Если я открою сейчас свою прорезь – тут все придет в движение. За изнанку мира хлынет вся эти слизь.
– А мы быстро!
Сухан невесело усмехнулся:
– Быстро втащим раненого? Это все равно что сказать: я возьму с собой на океанское дно шкатулку с воздухом. Открою ее, положу жемчужину и быстро закрою, не пропустив ни капли воды.
Рома, дошедший до темного пролома в стене, посветил в него фонариком и испуганно отдернул луч. Боброк тоже заглянул – и тревожно свистнул, подзывая к себе Корю и Никиту. Там, у стены, несколько фонарей образовывали нечто вроде шевелящегося островка света.
– А если я подтащу его к окну и вытащу наружу через окно? Здесь же первый этаж! – предложила Штопочка. Она все думала о Родионе. Сухан покачал головой:
– С окнами тут все сложно. Помнишь искривление пространства в лифтовой шахте? С тем миром, что снаружи, тут большие нестыковки. Можно спрыгнуть с пяти сантиметров – и размазаться о бетон так, словно у тебя не раскрылся парашют. Оставайтесь у лифта, пока все не закончится. Там воняет, но довольно безопасно.
Боброк свистнул, на сей раз подзывая Сухана. Штопочка склонилась над Родионом. Тот лежал, ни во что не вмешивался и беседу ее с Суханом, касающуюся его жизни и смерти, слушал отрешенно, как маленький ребенок слушает разговор мамы с прохожим, у которого она узнает дорогу. Слушает и не пытается понять и запомнить, зная, что ему это не надо и мама все сделает и запомнит сама.
Сухан ушел к Боброку. Подняв лицо и подсвечивая фонарем, Штопочка оценила самую короткую дорогу до лифта. Много медуз было уничтожено, но много оставалось и живых, особенно у стен, где пока никто не проходил. Временами исследующие паутинки этих медуз тянулись к Штопочке. Она угадывала это по быстрым, вкрадчивым покалываниям, но паутинки сразу отдергивались, словно Штопочка была теперь для них слишком горячей.
Штопочка ползла на коленях и тащила за собой Родиона. Выглядело это так. Она брала его под мышки, откидывалась всей тяжестью назад и передвигала свою ношу на тридцать-сорок сантиметров. Потом опять откидывалась. Родион был тяжелый. Эти тридцать-сорок сантиметров за один рывок – все, на что ее хватало.
Штопочка устала. Вначале она избавилась от шнеппера, решив, что заберет его позже, потом – от рюкзака за плечами. Она уже потянулась к бичу, чтобы и его тоже оставить, но бич почему-то задержался у нее в руке. Несколько мгновений Штопочка что-то прикидывала, а потом, размотав, пропустила ремень бича под мышками у Родиона, завязала, другим концом бича обернула себе плечи и потянула Родиона как бурлак тянет лямку. Похожий способ она видела на военной фотографии, только роль бича там выполняла плащ-палатка, а девушка ползла на четвереньках, укрываясь от обстрела.
Рывками, которые теперь давались ей легче, она сдвигала Родиона к лифту и изредка подавала голос, чувствуя, что он не видит ее и тревожится. И Родион, слыша родной голос, успокаивался и переставал на время беспокойно двигать глазами, пытаясь ее высмотреть.
Глава двадцать четвертая
Точка абсурда
Есть две лошади. Одна – быстрая, но нервная и суетливая. Отпустишь ее одну – выколет себе глаз о ветку или распорет бок о колючую изгородь. Другая – осторожная, ленивая, склонная к созерцанию. Оставь ее одну – так и не выйдет никогда из конюшни. И вот этих лошадей навеки привязали друг к другу и вместе запрягли в одну телегу, чтобы они восполняли недостатки друг друга. Это великая загадка соединения двух судеб!
Йозеф Эметс, венгерский философ
Пнуйцы, Ул и Сухан светили в пролом. Там была не лестница, а другой ход. Плита, провиснув с одного конца на арматуре, уходила вниз как горка, открывая дорогу в подвал. В лучах фонаря шныряли небольшие существа. Скорость их передвижения была пугающей. Коря сгоряча выстрелил из арбалета, но лишь взбудоражил их. Одно из существ взбежало наверх по накрененной плите и повисло у него на ляжке.
