К тому времени, как у полковника закончилось совещание, во время которого звонил Илларион, Забродова уже арестовали. Мещеряков немедленно принялся звонить Сорокину, с которым они познакомились и, можно сказать, сдружились опять же благодаря Иллариону, но полковник Сорокин, по словам дежурного, был на какой-то операции — бродил по сырому осеннему лесу с пистолетом в руке или, наоборот, пыхтя, карабкался на двенадцатый этаж по темной лестнице — опять же, с пистолетом в одной руке и с рацией в другой. «Развлекается, сволочь, — несправедливо подумал Мещеряков. — Не сидится ему в кабинете. Легендарный комдив — впереди, на лихом коне… Такой же хулиган, как и Забродов».
Сорокина ему удалось поймать только в воскресенье утром, позвонив к нему домой.
— Он еще спит, — сообщила ему по телефону полковничья жена приглушенным голосом.
— Мне очень жаль, — сказал ей Мещеряков, успевший за сутки взвинтить себя до состояния, близкого к нервному срыву, — но дело очень срочное. Разбудите его, пожалуйста.
Было восемь утра, и Мещеряков решил, что полковнику милиции стыдно дрыхнуть допоздна — даже в воскресенье.
В трубке воцарилось долгое молчание, а потом заспанный голос Сорокина раздраженно прорычал:
— Какого черта?
— Здравствуй, полковник, — грубовато сказал Мещеряков. — А ты здоров дрыхнуть. И в трубку рычишь, как генерал. А если бы на начальство нарвался?
— Мое начальство знает, что я лег час назад, — проворчал Сорокин. Это ты, Мещеряков? Конечно, ты, у кого еще ума хватит…
— У Забродова, например, — сказал Мещеряков, стискивая зубы — нервишки у него расходились прямо-таки непозволительно. «Дерьмо, — подумал он. Посадят Иллариона — плюну на все, переодену в гражданку пяток ребят и расковыряю зону к чертовой матери.
А Гранкина перееду на служебном автомобиле. Шофера потом как-нибудь отмажу. Нажму на гаишников, и окажется, что майор Гранкин в пьяном виде выскочил на проезжую часть. О чем я думал, когда сдал этому менту Забродова? Эх ты, полковник…»
— Да, у Забродова ума хватит, — согласился Сорокин. — Как у него дела, кстати?
— Бывает хуже, но редко. Он в СИЗО.
— Мать-перемать… В чем дело?
— Не по телефону.
— Ах, чтоб тебя… Ты где? Подъехать сможешь?
— Через полчаса буду.
— Ага, давай. Я спущусь.
Прежде, чем Сорокин положил трубку, Мещеряков успел расслышать отдаленный женский голос, который весьма категорично объяснял Сорокину, что тот сошел с ума, если думает, что его выпустят из дома. Несмотря на снедавшее его беспокойство. Мещеряков улыбнулся: наша служба и опасна, и трудна…
В этом плане Мещерякову было проще, чем Сорокину: жена опять была за границей, на этот раз в Вене, на каком-то очередном не то симпозиуме, не то коллоквиуме. Она так часто разъезжала по заграницам, что Мещеряков порой в шутку подумывал о том, что было бы неплохо завербовать ее для работы в разведке, а Забродов так и вовсе во всеуслышание заявлял, что жена Мещерякова не просто полковница, но и сама является полковником внешней разведки и именно по этой причине появляется дома раз в месяц на неделю. «Что вы ржете, дурачье? — раздраженным тоном спрашивал Забродов у благодарных слушателей. — Вы что думаете, она в нашей разведке служит? Держите карман шире!
Моссад, дорогие россияне! Приедет она домой, скачает из Мещерякова информацию, и обратно в Вену, а там уже друг-полковник Рабинович ждет-дожидается, шекели на баксы меняет, чтобы было чем заплатить ценному сотруднику…»
Да, Забродов, подумал полковник с невольной улыбкой. Вот и довел тебя твой язык до беды. Это же надо было додуматься: втолковывать писателю, что он написал дерьмовую книгу!
Он уже знал, в чем дело, из вчерашних утренних газет, и теперь, когда сидел за рулем своей машины, поджидая Сорокина, пахнущий свежей типографской краской экземпляр «Спецназа в локальных войнах» лежал у него под рукой. Мещеряков успел пролистать книгу и удивлялся только одному: как это Забродов не попытался забить ее в глотку этому писаке. Поперек, мать его… А уж если не попытался сразу, то потом наверняка плюнул и махнул рукой. Это же надо быть полным психом, чтобы предположить, что Забродов полночи сидел в гараже и поджидал писаку, чтобы свести счеты.
Мещеряков вздохнул: уж кто-кто, а он-то знал, что правда и правосудие порой имеют очень мало общего.
Упечь человека за решетку — плевое дело.
«Ни хрена у вас не выйдет, — решил Мещеряков. — В крайнем случае, я его действительно отобью и переправлю за бугор под надежным прикрытием. Вот только сам он вряд ли на это согласится. Он ведь у нас с придурью, блаженный. Выдернешь его из зоны, а он, вместо того, чтобы уехать и жить себе спокойненько в особнячке на берегу Ла-Манша, полезет выяснять, кто прав, кто виноват. Выяснит, свернет виноватому шею, и опять придется его выручать».
«И выручишь, — сказал он себе. — Он столько раз тебя выручал, что с ним до самой смерти не расплатиться. Служба службой, но с годами начинаешь понимать, что есть вещи поважнее очередных званий, орденов и даже государственных интересов. Тем более, что Илларион наверняка ни в чем не виноват, и все это — какое-то чудовищное недоразумение, грандиозная подстава, западня, в которую Забродова как-то угораздило свалиться».
Он снова посмотрел на часы, уже начиная раздражаться, но тут дверь подъезда хлопнула, и тут появился Сорокин. Он был одет по-домашнему, в растянутые спортивные шаровары и вязаную кофту без пуговиц, при взгляде на которую в памяти у Мещерякова всплыло полузнакомое слово «шлафрок». Слово это наверняка означало что-то другое, но удивительно подходило к этой темно-зеленой распашонке с поясом. Незавязанный пояс свободно болтался концами вниз, и под распахнувшейся кофтой виднелась затрапезная майка с динамовской эмблемой на груди. Мещеряков опустил глаза, ожидая увидеть домашние тапочки, но на ногах у Сорокина красовались остроносые черные полуботинки явно казенного образца с развязанными шнурками.
— Насилу вырвался, — признался Сорокин, поспешно ныряя в машину. Заводи, пока не спохватилась.
— Ушел с боем? — с усмешкой спросил Мещеряков, запуская двигатель.
— Что я, самоубийца? Она в туалет, а я за дверь. Вернусь, голову оторвет, — добавил он с тоской.
Мещеряков тронул машину с места и медленно поехал вдоль улицы ссориться с женой Сорокина ему не хотелось.
Сорокин сидел рядом, время от времени непроизвольно зевая и со скрипом потирая небритые щеки. Глаза у него были красные, как у кролика, и все время норовили закрыться.
— Где тебя носило? — поинтересовался Мещеряков. — Со вчерашнего дня дозваниваюсь.
— Один чудила где-то раздобыл пулемет, — зевая, сказал Сорокин, — и опробовал машинку на собственной семье. Потом сел в машину и дал тягу. Насилу нашли.
