Когда раздастся долгожданный звонок, мне было не известно даже примерно — это мог быть не нынешний и (о ужас!) даже не завтрашний день. А жить надо было уже сейчас и желательно жить с какой-то пользой. Мой суровый взгляд а-ля «очумелые ручки» рассеянно блуждал по комнате в поисках жертвы.
Я очень тяжел на подъем. Любое — не важно, грандиозное или ничтожное — дело должно «отлежаться», выстоять положенное время в длинной очереди запланированного. Не всегда эта очередь растягивается на километро-месяцы, но некоторые дела ждут своего воплощения весьма и весьма долго. Некоторые решаются совсем не так, как бы им хотелось. Некоторые не решаются вовсе.
Все, наверное, оттого, что в раннем возрасте меня неспешно покусала одна ленивая-преленивая лень, и сволочная ее инфекция расположилась в моем организме со всеми удобствами на всю оставшуюся жизнь.
Иногда очень хочется — что там скрывать — отправить эту гостью куда подальше, но у нее всегда такое количество аргументов, что просто разводишь руками. А потом руки опускаются, складываются, и ты, тупо улыбаясь пробегающей мимо энергичной молодости, зомбированно пялишься в экран телевизора, вместо того чтобы повесить какую-нибудь книжную полку. Или вместо полноценного обеда разогреваешь сомнительные полуфабрикаты. В общем, откладываешь на послезавтра то, что нужно было сделать позавчера.
Конечно, в последние дни я стал более деятельным человеком, и активность выбранной позиции мне нравилась. Но привычки не могли вот так разом рухнуть и рассыпаться в прах.
Я почти неделю ходил вокруг простреленных часов, молча давая им кучу обещаний залатать пулевое отверстие и вообще привести их в порядок.
Я даже провел ряд подготовительных работ — купил специальную шпатлевку для дерева по цвету и узкий блестящий шпатель, подходящий по размеру. На усердные многочисленные попытки «Густава Беккера» дотянуться маятником до лежащего на подоконнике ремонтного набора, как и на жалобный шепот раненного прямостоящего хронометра, адресованный этому ремнабору («Мой любимый цвет, мой любимый размер») старался внимания не обращать. Я могу быть твердым, как кремень, когда этого не надо.
Сейчас, рыская по комнате взглядом голодного до добрых дел тимуровца, я был привлечен паясничающим Джином, взгромоздившимся на самую верхотуру часов и хлопающим в ладоши. Своими хлопками тот пытался утихомирить не на шутку распоясавшееся перышко, видимо, из подушки. На морде кота сияло сосредоточенное недоумение, тщательно замешанное на охотничьем инстинкте.
Я снял неугомонного зверя с высоты вместе с его добычей и поковырял искалеченную угловую планку часов. Наверное, ковырнул я эту деревяшку несколько сильнее, чем рассчитывал. Все из-за того, что лень подустала и сложила липкие щупальца под свою заснувшую голову, на время отдыха приостановившую бубнение всяких анархистских лозунгов типа «Вас много, а я одна». Планка с сухим треском отпала, чуть не стукнув по вездесущей башке моего кота.
Деструктивное поведение антиквариата меня не расстроило, ибо я был обладателем моментального суперклея, который почему-то назывался «Притяжение любви».
Заворочавшаяся от моих мыслей лень заставила действовать энергичнее. Я отобрал у счастливого кота «Личную Игрушечную Деревяшку», по глупости свалившуюся в его шаловливые лапы, пока он не успел подключить свои юные естествоиспытательские зубки.
Выпавшая планка со своей стороны крепила заднюю панель часов. Я немного — совсем чуть-чуть, даже не знаю, для чего — потянул за эту панель и тут же услышал звон разоренного часового механизма. Детали звонко посыпались на пол, разбегаясь в панике по комнате. Мое внимание от этого побега старательно отвлекали сыпавшиеся из нутра антиквариата старые опилки.
Я похолодел. Я только что испортил хорошую вещь. Пытаясь проследить, куда раскатилось все содержимое, наткнулся взглядом на шестеренку у ноги и поднял ее — она была тяжеленькая и почему-то без зубчиков. С этой шестеренки мимо меня смотрел бородатый профиль дяденьки, вокруг которого было написано по-немецки: «FRIEDRICH GROSHERZOG VON BADEN». Я перевернул кругляш и уставился на роскошного пернатого при короне, также обрамленного надписью: «DEUTSHE REICH». Растопыренные лапы птички как бы указывали: левая — на цифру 20, а правая — на буковку «М». Под хвостом орла красовалась более понятная цифра 1873.
Мама ро́дная! Монета! 20 марок! Золотом!
Я бросился подбирать остальное, что сделать было совсем непросто. Пришлось забираться в самые укромные закутки комнаты, восстанавливая по памяти траектории сокровищ, дерзко дезертировавших из клада.
Не обошлось и без помощи Джина. С надевшимся на лапу золотым перстнем при огромном рубине это модное животное пыталось поскорее убраться от меня и пофорсить обновкой перед взрослыми кактусами на кухне. Во мне проснулся бдительный таможенник, и контрабандист Джин был в кухню не допущен, а незаконное украшение — конфисковано.
Я плохо разбирался в драгоценных камнях. Еще хуже, чем в простых булыжниках. Темно-красное мерцание правильных граней этой заразы было таким же густым и притягательным, как банка сгущенки для опытного сладкоежки. Слюна моя, хоть и не была такой рубиновой, но тоже загустела и совершенно не хотела глотаться, мешаясь комом в горле и создавая ненужную сухость во рту.
Я собрал с пола и отобрал у Джина в общей сложности 2 золотые монеты, одну сережку (наверное, с бриллиантом) и два мужских перстня — один с рубином, другой с изумрудом. Во всяком случае, один камень был кроваво-красным, а другой — ярко-зеленым.
Сложив сокровища на диване и строго-настрого приказав Джину не мародерничать, я отправился на поиски стамески. Золотая лихорадка разрумянила щеки и плясала с сердцем в ритме скорострельности еврейского пистолета-пулемета «Узи». Аккуратно отделив заднюю панель часов, я плюхнулся на собственную заднюю панель, заставив охнуть немолодые доски пола.
Ибо моему взору открылся тайник, по периметру напоминавший размеры моего ноутбука и пока еще неизвестной для меня глубины. Весь он был начинен разнообразными золотыми изделиями и обильно приправлен опилками — дабы сокровища не звенели и не катались внутри…
* * *
Свина разбудил около пяти вечера Коготь. Новость все никак не хотела помещаться в голове толстяка, и он после того, как дважды ее выслушал, так ничего и не поняв, побрел, шатаясь, в ванную. Через пять минут холодного душа он вернулся, полируя полотенцем свой гладкий череп и морщась от неприятных похмельных ощущений в организме.
Доклад, воспринятый Борисом Михайловичем, тоже радости как-то не добавлял. Разбился Юровский. Разбился около часа дня, поэтому, скорее всего, откуп за освобождение Свина он так и не передал. А это уже гораздо грустнее, чем просто смерть адвоката. Адвокатов, их много. А злой высокопоставленный мент, не получивший вовремя вожделенных денег и теперь считающий себя обманутым, один.
История имела свое продолжение. Словно иллюстрация к закону «Всегда может быть еще хуже, чем есть», в этом несчастном случае отметился Кулешов, с телефона которого «скорая помощь» получила сообщение об аварии.
