В дверь постучали. «Войдите», – крикнула она, привстав на диване. Дверь, скрипнув, приоткрылась, и внутрь проскользнул журналист Лео Глюк с букетом белых лилий, самое бессовестное и бойкое перо на городском новостном горизонте.
– Анечка! – вскричал Лео Глюк, приникая к ручке примы. – Это неописуемо! Я буквально рыдал! Такое величие! Такая глыба! Такой успех! Фурор!
Насчет глыбы не совсем ясно, но кто будет уточнять. Лео Глюка иногда заносит, все знают. Лео Глюк придворный летописец примы, они давние друзья. Он уже подготовил материал о спектакле, завтра «Вечерняя лошадь» опубликует, причем с фотками. И в интернет-издании.
Вслед за Лео Глюком в комнату просунул голову неврастеник. Втянул в себя удушливый запах лилий, вздохнул и бесшумно закрыл дверь. В Багдаде все спокойно. Кажется, обойдется без истерик и стресса. Он перекрестился и погладил живот, прислушиваясь к ощущениям. И тут все вроде спокойно. Авось пронесет. На всякий случай достал из кармана куртки бутылочку с таблетками, проглотил одну, поморщился.
Потом пришла Танечка, которая в коридоре ожидала своей очереди. Талисман примы. Присела рядом, заговорила своим мягким приятным голоском, одновременно поправляя той прическу, бижутерию, подергивая и расправляя складки туники. Сказала, что пробежалась по фойе: народ в восторге, обсуждает, делится. Прима, не открывая глаз, внимала, утомленно улыбаясь.
Потом пришла Зеля с кисточками…
Первый звонок.
Второй. Публика из буфета потянулась в зал. Фойе пустеет.
Третий.
Танечка снова проскальзывает в уборную, где одуряюще благоухают букеты, распиханные по всем углам, – ее привилегия сообщать, что пора на выход. Талисман. Взгляд ее останавливается на женщине в кресле, она застывает на пороге, в ужасе зажимая рот рукой. Прима полулежит перед трюмо, запрокинув голову, парик сполз набок, пол усыпан разлетевшимися бирюзовыми бусинами. Шею сдавливает черный толстый жгут, свернутый вдвое. Прима неподвижна. Она отражается в зеркале… в зеркалах. Во всех зеркалах – красно-синее лицо с вытаращенными глазами и полуоткрытым ртом. Картинки отражают одна другую и множат, они уменьшаются в размерах, пока не становятся совсем крошечными. И на каждой искаженное страшное лицо с открытым ртом и вытаращенными глазами. Бесконечная цепочка, уходящая в глубь иллюзорного мира…
Танечка отнимает ото рта руку и начинает кричать. Медленно сползает по стенке, опускается на пол и теряет сознание…
Глава 23
Признание. О мертвых или хорошо, или никак…
– Да, я ее знал. – Бураков смотрел на них без всякого смущения. – Был уверен, что докопаетесь. Но попробовать стоило, никому не нужны лишние неприятности. Тем более из-за нее ушел Миша. Я знаю эту подлую дрянь, она пыталась меня шантажировать. И не только меня. Со мной у нее номер не прошел, силенок не хватило. Вас, конечно, интересуют детали? Извольте. Около года назад я встретил девушку, приятную, милую, доверчивую – как мне показалось. Мы встретились в кафе «Трапезная», где я иногда обедаю, там недорого и неплохо кормят. Она сидела в углу, поминутно звонила кому-то по телефону, потом заплакала. Красивая, хорошо одетая девочка, не из этих, с Окружной. Вы, конечно, знаете, что я женат, у меня трое детей. У нас счастливый брак, жена – прекрасный человек, общий язык находим. Она занята домом, детьми, хозяйством, а я зарабатываю на жизнь. Сами понимаете, как всякий мужчина, я иногда позволяю себе отвлечься. Я подошел, заговорил. Мы познакомились. У нее были какие-то проблемы с парнем: не отвечал на звонки и, похоже, бросил. Я заказал вина, сказал, что жизнь продолжается, что еще не вечер… В общем, нес всю ту чушь, что говорят, когда хотят утешить. Она перестала плакать, даже улыбнулась.
Он помолчал. Капитана подмывало взглянуть на Федора, но он крепился.
– Сцена совращения невинной была разыграна как по нотам. Она страшно стеснялась, краснела, требовала задернуть шторы, а то много света. Закрывалась простыней. Я тертый калач, годы в бизнесе приучили меня никому не верить, меня трудно надуть. Но она меня убедила! Это была та еще актриса. Кстати, ее звали Света. Я чувствовал себя учителем, гуру, меня забавляли ее неуклюжесть и неумение… вы понимаете, о чем я! Она не умела ровным счетом ничего! Но быстро училась. Она оказалась способной ученицей. Я проводил с ней все больше времени, мне не хотелось идти домой. Мне нравилось, как она расхаживала по комнате нагишом… и многое другое. Я привязался к ней – удивлялся себе, скучал, готов был снять ей квартиру. Она отказалась, ей нужно в десять быть дома, потому что бабушка строгая. Бабушка!
Через месяц примерно она заявила мне, что беременна, безумно любит меня, ребенок все меняет, и она уверена, что моя жена все поймет. Она даже готова встретиться с ней и поговорить как женщина с женщиной. Меня как холодной водой окатило. – Бураков помолчал немного. – Опыта ей все-таки не хватило. Она была никудышным рыбаком, дернула за удочку раньше времени. Будь она терпеливее… кто знает. Без всякого шантажа. Не нужно было выкладывать всю программу сразу и мешать все в кучу. Вся увлеченность соскочила с меня, как шелуха, и я сказал, что трахаться с ней готов и дальше, но с женой никогда не расстанусь. Кроме того, ни о какой беременности речь идти не может. После третьего ребенка мы с женой приняли решение о стерилизации. У меня не может быть детей, так что девочка просчиталась. Она сорвалась, орала, что я… – Он махнул рукой. – Я бросил на тумбочку пару сотен и ушел. Напоследок сказал, что если она хоть на пушечный выстрел подойдет к моей жене, пусть пеняет на себя. Больше я ее не видел. А спустя три или четыре месяца мой приятель, банкир, рассказал, что познакомился с замечательной девушкой, чистой, домашней, невинной. Они встречаются в служебной квартире, и он от нее без ума. Она отказывается брать деньги! «Представляешь, старик, она заплакала, когда я положил ей в сумочку деньги!» – пускал сопли этот дурак! Я слушал его, от души забавляясь. Смотри, сказал он, тыча мне свой айфон, правда, хороша? Зовут Вера. – Бураков ухмыльнулся. – Это была она. Та самая, которая была со мной и с Мишей Кротовым. Только в его случае деньгами не обошлось, у него она взяла жизнь. Вы нашли ее, что неудивительно, город наш невелик, тут не спрячешься. Только я не понимаю, что ей можно предъявить. Каждый зарабатывает как может. Жила у него в доме, принимала деньги и подарки, вскружила ему голову – ну и что?
Неудивительно, что он повелся – красивая, неглупая, образованная… Жаль, он со мной не поделился, я бы эту дурь у него из головы вышиб. Хоть попытался бы во всяком случае. Миша был рыцарь. По-моему, у него, кроме покойной Лены, никогда никого не было. Для него всякая женщина была блоковской незнакомкой. Вы, кажется, упомянули, что она умерла? – Он взглянул на Федора. – Не знаю и не хочу знать подробностей, но тот образ жизни, какой она вела, предполагает самое худшее…
– Может, по пивку? – предложил капитан Астахов уже на улице, представляя, как погано у друга на душе, и не умея его утешить. Он с удовольствием высказался бы о Лидии, расставляя точки над i, но не смел и только в душе обзывал ее всякими нехорошими словами. У него были также слова и выражения для Федора с его прекраснодушием, высокомерием, оторванностью от жизни и мутной философией. Вот и получил по мозгам. И главное, всегда одно и то же! Все его любови кончаются хреново, всегда он получает по морде… Такой весь из себя мачо, а в женщинах ни хрена не понимает. Проще надо быть! Проще. Поглядывая искоса на мрачное лицо друга, капитан понимал, что лучше промолчать. Молчание давалось ему с трудом. Ну ничего, утешал себя капитан, выскажемся, когда перестанет болеть. Все скажем, за нами не пропадет. Профессор, блин!
