Мирона сел на лавку на веранде и стал наблюдать, как Саломея Филипповна перекладывает траву на большом деревянном столе под навесом. Она аккуратно связывала траву в пучки и цепляла на крючки, торчащие из краев низкой крыши. Закончила, смела со стола мусор и сказала удовлетворенно:
– Слава богу, закончила. Теперь есть запас на зиму. У меня сегодня грибы и мясо. Пошли в дом, вроде погода портится.
…Они сидели за столом в небольшой комнате с белеными стенами и потолком. Здесь пахло сухим сеном и немного старой дачей. На широком низком диване лежала большая черно-белая кошка. Время от времени она открывала один зеленый глаз, внимательно смотрела на Мирону и зевала, широко открывая розовую пасть.
– Ташка чует погоду лучше всякого барометра, – сказала Саломея Филипповна. – С утра спит, даже молока не хочет. К буре, видать. И присматривается к тебе, не доверяет. До-До тоже спрятался к непогоде. И ведь как забьется куда, паршивец, и не сыщешь!
– Хорошо тут у тебя, – сказал Мирона. – И животные. Я всегда хотел собаку…
– И что?
– Был бы дом, а то перекати-поле…
– А твоя семья?
– Нет у меня никого.
– Был женат?
– Был. Жена умерла. Давно уже. С тех пор сам. Мои куклы – моя семья.
– А отчего умерла? Болела?
– Несчастный случай.
– Хорошо жили?
Мирона не ответил, задумался. Сказал неохотно:
– По-всякому бывало. Женщина хочет внимания, комплиментов, денег, веселья, а я… Я работаю! Когда чувствую, что получается, я на седьмом небе, забываю про все, днями крошки во рту нет. А она не понимает. Художник должен быть один. Настоящий. Никто не должен отвлекать, в нем искра, ему задание дано, а все остальное от лукавого.
– Задание?
– Да! – страстно сказал Мирона. – Мне дано, и я должен отработать! Отдать! Иначе зачем? Это мука! Не может быть ни семьи, ни собаки. Я как титан на скале, и орел клюет мне печень. Боль, прозрение, понимание назначения… А вокруг маленькие копошатся, свои делишки мелкие вершат, смеются, пальцем тычут, не понимают…
– Что-то ты, Ростислав Иванович, какой-то смурной сегодня, загадками говоришь. Случилось что? А насчет семьи… Что сказать? Одному плохо. Вот Никитка мой – все хочу, чтобы женился. Устаю от него, иногда говорю, шел бы ты от меня, надоел, а тут три дня дома нет, и скучаю. Живая душа нужна рядом. Не всякая женщина веселья и денег хочет, как ты сказал. Есть понимающие, спокойные. Такая и накормит, и обогреет, и детишек народит. Плохо одному стареть, слова сказать некому. Или с куклами своими говоришь?
– Говорю. Они понимают. Ты же их видела, они больше, чем куклы, они живые. Не все, правда.
– Я живая?
– Ты? – Мирона взглянул на Саломею Филипповну в упор. – Ты живая. Не чувствуешь, как я с тобой говорю? Ты же не такая, как все, должна чувствовать. Подойду, стану и как на исповеди. Спрашиваю совета, что, говорю, мне дальше-то?
– Сомневаешься?
– Сомневаюсь. Раньше не сомневался, а теперь не знаю. Прошел долгую дорогу, знал, что прав, что дорога моя верная, что отдаю долг, а теперь вдруг ослаб, мысли всякие…
– А я что в ответ?
– А ты смотришь, пальцем грозишь, обещаешь кару… Судья!
– Я тебе не судья. Всякий сам себе судья и кат. Если не сразу, так потом, под конец. Я недавно прочитала, что в Англии в Средние века были такие люди, назывались поедатели грехов… Да и сейчас тоже есть, не так уж много осталось, в самых глухих углах. Слыхал?
– Нет. Что за люди?
– Приходили к умирающему и принимали на себя его грехи, чтобы ему там было легче. Или к покойнику. Целый специальный обряд был – клали на грудь покойнику кусок хлеба, а призванный за деньги его съедал. И что самое примечательное, этих людей не любили и боялись, прогоняли камнями. Брезговали ими. Но всякий раз призывали, потому что кто ж без греха?
– Есть такие грехи, что не скинешь даже за деньги, – заметил Мирона. – Да и какие такие грехи? Крал, обманывал – разве это грех?
– А что грех? Человекоубийство?
– Хотя бы!
Саломея Филипповна взглянула остро:
– Убил кого?
– Убил.
Они помолчали.
– Покаялся? Или…
– Покаялся. Всю ночь сидел, держал ее голову на коленях, в крови испачкался, думал, может, оживет. Я тогда помоложе был, а она и вовсе девчонка. Деньги шальные, халтурил, памятники резал на могилы. Как водится, компании, застолья, поездки, дружбанов туча… Она одеться любила, подарки дорогие. Как-то в Барселоне забрели в музей восковых фигур, и я увидел чудо! Меня как по голове оглоушило! Судьба вмешалась, не иначе. Смотрел и не мог насмотреться… Там много дешевок, ширпотреб, всякие политики и президенты, статичные, в искусственных позах… Но было несколько живых, непохожих, их глаза смотрели прямо на меня… Сделанные Мастером, они смотрели на меня! Клеопатра и Марк Антоний, она в голубом, женственная, гибкая, с длинной шеей, и рядом он, мужественный, с кубком вина, в красном… Еще одна актриса из Голливуда – хороша! Маха с трагическим лицом… Ни один материал так не передаст ощущение взгляда и живого теплого тела, как воск. Мрамор, гипс, даже дерево – они слепые, мертвые, твердые, из них только парадные статуи ваять. А тут такая невыразимая нежность… Я, конечно, знал про воск. Все слышали про мадам Тюссо, и я слышал, и картинки видел, но оно все проходило мимо, не мое. То ли дело ангелочки из габро или белого мрамора, и башляют прилично. А тут вдруг такое… нежное, беззащитное, как оголенный нерв… Орлеанская дева на костре… смотрит в душу, прощается…
Мирона замолчал, смотрел в пространство, словно видел перед собой восковый лик. Саломея Филипповна тоже молчала…
– Короче, заболел я. Вернулись домой, пошел по библиотекам искать технологии и описания, а оно не лепится! Руки не стоят! Я злюсь, пить начал, с квартиры нас гонят, не уплачено. Деньги дурные были, а квартирка-то съемная, все промотали, про будущее не думали. Она скандалит, требует вернуться на кладбище, а меня с души воротит. С десятой попытки вроде что-то стало получаться. Ее портрет сделал! Доводил с красками – у нее глаза фарфоровой голубизны были, часами стоял… Понял того греческого, Пигмалиона, который влюбился в статую. Позвал ее, говорю, смотри! А она обозвала ее болваном! Твой болван, говорит, тебе дороже меня! И такая во мне ярость взыграла, оттолкнул я ее, а она возьми и упади. Ударилась головой…
Мирона снова замолчал. Молчала и Саломея Филипповна.
– А утром мне знак был. Подошел к ее статуе, и почудилось мне, что она живая! Улыбается, смотрит на меня… Та, другая, никогда так не смотрела, только: дай-дай-дай! А эта смотрит и как будто говорит: прощаю, у тебя впереди дорога и тернии, иди! И я вдруг понял, открылось мне – это они, сделанные с любовью, живые, а те, что живые, наоборот, нежити! Одни совершенство, другие отбракованный уродливый материал, который надо… – Мирона замолчал и резко взмахнул рукой.
