Мирддин понял, что, не моргая, смотрит в воздух. Он сделал усилие и разжал челюсти.
Были вещи, о которых он запретил себе думать, но какое-то неопределенное эхо ощущений все равно оставалось. Холод по венам, невесомость, желудок, подкатывающий к горлу. Как во время неудачного пике на спидере. Мирддин постарался сосредоточиться — взять гриб. Отделить ножку от шляпки. Поддеть ножиком кожицу. Потянуть. Снять. Вытереть ножик. Повторить. Не забывать дышать.
Мирддин разобрался примерно с половиной ведра, как во двор влетела Мойра. Вид у нее был безумный.
— Сидит, чувырло! — она уперлась взглядом в Мирддина и медленно стала на него наступать, растопырив руки. — Ишь, расселся тут! Нежить остроухая!
Душить она меня, что ли собралась, озадаченно подумал Мирддин.
— Что такое, Мойра? — на пороге показался Блейз. В одной руке у него была поварешка. На круглом лице вечно плавала мечтательная улыбка.
Мойра немедленно повисла у Блейза на шее и заголосила:
— Блейз! Блейз, родной, миленький, Шон пропал! Поехал, поехал тетку проведать, послала я его, и пропал! Милка одна, под пустым седлом вернулась, похитили его, бедненького, Блейз, чует мое сердце! Как пить дать утащили сыночка моего, под холм утащили! Блейз, родименький, сделай что-нибудь, ты же можешь, мы тебе по гроб жизни...
Блейз слегка пошатнулся и оперся рукой о косяк — Мойра была женщина крупная. Лицо у него посерьезнело.
— Давно? — спросил он.
— Да нет, нет, же, вот, с утра сегодня... — Мойра утирала глаза рукавом и всхлипывала.
Мирддин перехватил взгляд Блейза, аккуратно вытер ножик, сложил, сунул в карман и начал снимать резиновые перчатки. Мойра уставилась на него с ужасом. Она раскрыла рот, хватая воздух, кажется, для новой партии воплей, но Блейз уже бережно вел ее к калитке.
— Мойра, мы сделаем все, что сможем. Все, что сможем.
Мотоцикл Блейзу подарили тоже, кажется, соседи. От широты души. Сложно было сказать, сколько ему лет и из чего они его собрали. Возможно, изначально это было два мотоцикла. Или три. Которые не очень удачно встретились со стенкой. Или еще с чем-то твердым.
Блейз сидел на мотоцикле верхом. За его спиной, собственно, было еще одно место, но сбоку к мотоциклу пристегивалась штука под названьем «коляска», и Мирддин сидел именно в ней. К коляске прилагался шлем, но шлем был рассчитан на человека, и находиться в нем было решительно невозможно. Блейз только протянул — ну, смотри, твоя голова чугунная, не жалуйся потом. Хотя вы, дану, живучие...
Трясло в мотоцикле немилосердно, но, надо признать, ехал он довольно быстро. Особенно для такой развалины.
Они повторяли маршрут Шона. Вокруг едва-едва проезженной лесной дороги вставали сосны. Было тихо.
Они проехали почти половину дороги, как лес неуловимо изменился. Листья стали ярче. Ягоды на деревьях краснее. Трава гуще.
Мотоцикл чихнул и заглох.
Чье бы это ни было место, его хозяин ничего не знал о двигателях внутреннего сгорания.
Именно об этом предупреждал отец — когда идешь за грань, бери только самые простые вещи. Лошадь, а не флаер. Меч, а не бластер. Наука — удел сложного, настоящего мира, а не выморочного. В локусе она не сработает. Самые простые мысли, самые простые чувства, самые простые законы. Не ешь, не пей, не оглядывайся, не оставайся надолго. Если бы Шон поехал на мотоцикле, он просто бы застрял на границе.
— Локус, — сказал Мирддин.
Зачарованное место. Попытка отделиться и создать свой собственный мир. Собой. Из себя. Многие пробовали. У атлантов почти получилось. Если не считать цены.
— Нестабильный, — добавил Мирддин и осекся.
Они стояли, разевая в беззвучном крике безгубые рты — серые, призрачные, обглоданные временем, воздевая вверх едва обтянутые кожей пальцы, а из пальцев уходили нити, тянулись, сплетались, опутывали паутиной деревья, кусты, травы, невидимый ветер трепал их обветшалые лохмотья, седые космы. Мирддин прислушался.
«Холодно! Холодно, холодно, холодно, хоооо... ооооо...»
— Что ты видишь? — спросил Блейз.
— Людей, — сказал Мирддин. — Призраков.
— Шон среди них?
Мирддин сделал усилие и вгляделся. Латы. Мантии. Короны.
— Нет.
— Тогда идем дальше.
Они пошли. Лес был очень красивый. Если не видеть призраков. И не слышать.
Они прошли совсем немного — и увидели ее. Она сидела на ветке, болтая босой ногой, рыжие ее волосы развевались по ветру, бордовый бархатный подол свисал почти до земли. Глаза на треугольном личике были стеклянные.
Он уже видел такое один раз.
Мирддин сжал локоть за спиной. Фир болг была очень похожа на дану, но ее уже почти не было внутри себя. Она пыталась сделать из себя локус. И, конечно, у нее не получалось. Ей нужны были люди. Как материал. Но люди хрупки, их хватало ненадолго. Приходилось искать заново. И заново. И заново.
Блейз улыбнулся ей — как всегда улыбался всем.
Она соскочила с дерева и подбежала к Блейзу, доверчиво и радостно заглядывая ему в лицо.
— Теплый!
Блейз кивнул.
Она засмеялась и потянула Блейза за руку.
— Она не остановится, — тихо сказал Мирддин.
Чтобы остановиться, нужно захотеть остановиться.
— Я знаю, — так же тихо, не переставая улыбаться, ответил Блейз.
Она смеялась и напевала — тонким голосом, без слов. Это не было заклинание. Просто песенка.
Лес вокруг нее становился все раскидистей, все ярче, переливаясь всеми цветами, как не бывает даже самой золотой осенью.
Она вела их, приплясывая, все дальше и дальше. Блейз говорил что-то успокаивающе время от времени. Мирддин молча шел за ними, прикусив губу, отмахивался от призрачной паутины, стараясь не слушать завывания призраков, и внутри у него клокотала белая ярость. Происходящее имело название, и это название было — преступная халатность. Всего это можно было избежать. Можно было. Почему никто ничего ей не объяснил?! Почему никто ничего не сделал? Почему никто не предупредил — не строй иллюзии, не пытайся, это плохо кончится, это воронка, так нельзя, нельзя делать никогда. Почему?!
Блейз, будто услышав его мысль, отозвался:
— Когда фир болг воюют, они не убивают последних детей в роду. Считается — дурная примета. Но и не воспитывают тоже.
Мирддин закусил губу, чтоб не зашипеть. Это все было сделано специально. Специально. А точнее, даже не специально, а просто им было все равно.
Вокруг сверкало и сияло — лиловый. Багряный. Золотой. С ветки на ветку перепархивали какие-то пестрые птицы. И бабочки, размером с две ладони.
