Блейз закатил глаза к потолку:
— Господи Боже, за что мне такое наказание! Как я отвык по-вашему изъясняться, Мирддин, ты бы знал! Шон не подумал, потому что Шону и его ровесникам вообще не свойственно думать. Особенно о таких вещах. Да, он испугался, что мог упасть и разбиться. Это во-первых. А во-вторых, он испугался тебя, Мирддин. Как ты бы испугался, если бы обнаружил, что тебя держит над пропастью кто-то из фир болг. Неведомая опасная тварь, которую ты принимал за такого же, как ты, и от которой неизвестно, что ожидать.
— А зачем он меня ударил?
— Не зачем, а почему. Потому что он хотел доказать себе и окружающим, что не беспомощен в этой ситуации. А ничего лучше ему в голову не пришло. Не мог он показаться перед ними слабаком, понимаешь? А ты его, невольно, конечно, таким выставил. Мирддин, я понимаю, это человеческие дети, они не кажутся тебе опасными. Но вы с пулеметом катались. А если бы они начали в тебя палить по дурости? Что бы я твоей матери сказал? Ты-то чего с ними туда полез?
— Мне было интересно. Я думал, они знают, что делают.
Блейз вздохнул:
— Мирддин, дану, твои ровесники... они всегда понимают, что делают?
— У меня... не очень много ровесников, — ровным голосом сказал Мирддин. По истертой клеенке в цветочек медленно растекалась натекшая с тающего пакета лужица воды. Мирддин с усилием поднял взгляд на Блейза. — Но да, понимают. В большинстве случаев. В большинстве случаев, если столкновение с эмоцией данного типа и принятие решения не происходит впервые или под воздействием изменяющих сознание факторов.
— Не всегда, значит, — заключил Блейз.
— Почему Шон не боялся меня раньше? — спросил Мирддин.
Блейз вздохнул, уже в который раз. Вид у него был, будто он бревна грузил — взмокший и усталый:
— Потому что ты выглядел смешно. Люди воспринимают смешное как безопасное. В следующий раз в такой ситуации...
— Следующего раза не будет, — сказал Мирддин. — Всего тебе доброго, Блейз.
Он достал оранжевую шапку. Натянул ее по самые брови и вышел.
— Шон.
Шон, ковырявшийся в двигателе, попытался сделать вид, что не слышит. Мирддин молча продолжал смотреть на его спину, в точку между лопаток, туда, где так удачно сходились швы на куртке — продольный и поперечный. Шон дернулся, будто его обожгло, выпрямился, обтирая руки тряпицей, и буркнул:
— Чего тебе?
— Я пришел извиниться. В мои намерения никоим образом не входило выставить тебя «слабаком» перед теми, чье мнение кажется тебе важным, как-то задеть твою самооценку или напугать.
Шон побагровел и аж задохнулся:
— Ах ты!.. Да я тебя!..
Мирддин развернулся и пошел прочь. Потом побежал. Потом оседлал ветер.
Ветер! Ветер! Ветер! Ветер! Ветер!
Физическая оболочка рассеялась мелкими брызгами, звездной пылью. Сверху, снизу, впереди, позади, вокруг мчался стремительный поток. Духи неба и земли, духи пламени и молний пели, смеялись и хохотали, и все это смешивалось в единый тысячеголосый хор.
Мы ветер! Ветер! Ветер! Ветер! Ветер!
Мы ливень! Ливень! Ливень! Ливень! Ливень!
Мы град! Град! Град! Град! Град!
Мирддин открыл границу и вплелся еще одной прядью в эту бесконечную гриву. Гриву Самайна, скачущего по холмам.
Вокруг хохотало, визжало и грохотало.
Вверх! Вверх! Вверх! Вверх! Вверх!
Облака летели плащом, рвались и обрывались клочьями.
Вниз! Вниз! Вниз! Вниз! Вниз!
Сосны сгибались, как трава.
Мы страх! Страх! Страх! Страх! Страх!
Впереди показалось озерцо огней — не тусклых, электрических, а живых, теплых, жмущихся друг к другу под крышей.
Наше! Наше! Наше! Наше!
Крыша слетела. Огоньки сбились в горсть. Один выкатился вперед.
Вихрь закружился вокруг.
Смертный! Смертный! Смертный! Смертный!
Бойся! Бойся! Бойся! Бойся!
Человек! Человек! Человек! Человек!
Мелькнуло смутно знакомое лицо. Хор вдруг отдалился. Мирддин вдруг ощутил злой, веселый кураж, который тогда пытался понять — и не понял.
(«Что такое человек?»)
— Человек! — крикнул он, засмеялся во все горло — и открыл вторую границу.
Эффект был как от пробоины на орбите. Вихрь затормозил, замер на миг — и хлынул, не в силах остановиться, неукротимо, неудержимо, наружу, сквозь него, бешеным табуном, лавиной, танковой колонной по джунглям, получая то, что так стремился получить — и расточаясь, не в силах удержать желанное, весь мир, весь мир и вечность в придачу.
Он опять стоял на ногах. Сосны опять были выше. Небо опять было дальше.
Он обернулся и увидел церковь, с которой снесло крышу. Баррикаду у дверей. Узнал того, кто был впереди и широко ему улыбнулся непослушными губами:
— Я — человек. Он...
Земля пошатнулась и мягко ушла вбок. Перед глазами мотнулся алый помпон. Встревоженное лицо Блейза. И чего это он?
— Что? Что ты говоришь?
Мирддин цапнул его за воротник, подтянул к себе и шепнул на ухо:
— Я — человек. Он... он-то-ло-ги-чес-сс-ки.
Пальцы разжались.
Планета неслась сквозь пространство — мимо молчащей пустоты, мимо поющих огней. Он лежал на поверхности, и перегрузка вдавливала его в камень, в землю, в гранит, как в мох, мягко, безбольно, неодолимо. Скорость. Неподвижность. Хрупкость. Надежность.
Я есть.
Где-то там, внутри, в глубине, порхали по клавишам легкие пальцы. Сходились и расходились тектонические плиты. Волны набегали на берег, стирая следы, затягивая прорехи, разглаживая песок. Ощущение присутствия было всеобъемлющим, и можно было позволить себе просто быть. Плыть на тонкой бензиновой пленке между «внутри» и «вовне».
У присутствия было имя.
«Нимуэ».
«Здравствуй, Мирддин».
Мир медленно возвращался.
Пространство — где-то под открытым небом.
Слух — плеск. Шелест ветра. Сердце. Два сердца. Дыхание.
Запах — вода. Палые листья. Дым. Сосновая смола.
Авалон. Такой горький, и свежий, и сладкий воздух бывает только на Авалоне, и на Авалоне -только в одном месте.
Это было то самое учебное озеро, а он лежал у самой кромки воды, головой у Нимуэ на коленях.
Нимуэ; Нимье; Нинева...
Или я умер, невпопад подумал он.
Послышался тихий смех.
«Ты выходил из тела. Это может считаться „умер" по человеческим меркам».
