— Привет.
— Привет.
— Ты где сейчас?
— Здесь еще.
— Зайдешь? Я тут, как это говорится... немного раскидался.
Мирддин невольно улыбнулся. Эльфин всегда очень старательно имитировал кармартенский выговор, и именно из-за старательности он всегда звучал неестественно и комично. Эльфин, разумеется, был в курсе.
Мирддин прикусил губу, чтобы улыбки не было слышно.
— Зайду.
Кабинет отца был над водопадом — гладкий, обшитый деревянными панелями куб. Три стены его были плотно уставлены шкафами с книгами, странными приборами и всякой всячиной — Мирддин до сих пор точно не знал, что из этого является очередной панелью доступа к какому-нибудь терминалу, что — хранилищем памяти, а что — потенциально опасным артефактом. Даже за собранную еще в детстве и с тех самых пор сидящую на верхней полке механическую стрекозу он бы не поручился. Должна же была быть причина, по которой Эльфин ее не выкинул. Псевдомеханическими животными он никогда особо не интересовался.
Четвертая стена была полностью прозрачной и выходила на запад. Казалось, что пол обрывается прямо в пропасть — сразу под ним начинался обрыв, с которого вниз с грохотом летела вода — силовое поле превращало его в отдаленный рокот. Из глубины кабинета воды не было видно — только темно-зеленые вершины сосен до горизонта и, как сейчас, закат. Эльфин часто работал допоздна. Возможно, не в последнюю очередь потому, что не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться зрелищем.
Мирддин постарался как можно непринужденней повернуться в кресле так, чтобы оказаться к панораме боком. Уж очень большой контраст был от монолита перед глазами и открытого пространства за спиной. Эльфина, конечно, нельзя было заподозрить в том, что он добивался такого эффекта нарочно — тех, кого он принимал у себя лично, такие штучки уже не пронимали.
Непринужденно не получилось — Эльфин улыбнулся сквозь призрачное сияние голограмм, небрежным движением погасил проекцию, и сделал приглашающий жест в сторону низкого столика у стены.
Мирддин сел и стал смотреть, как Эльфин неторопливо достает необходимое для чайной церемонии и проделывает все требуемые манипуляции.
— Мне все детство было интересно, как ты умудряешься не смахивать мантией чашки, — сказал Мирддин.
Эльфин прищурился:
— А зачем это все, по-твоему? Когда начинаю макать рукава в чай — значит, с принятием решений на сегодня пора заканчивать. Все продумано.
Ну еще бы. У Эльфина — и не продумано.
Чай пах дымом и порохом.
Выверенные движения были частью традиции. И это было хорошо — пиала позволяла занять руки. Помолчать. Собраться с мыслями.
Алое и оранжевое зарево на полнеба постепенно гасло. Над горизонтом распластались полосы облаков, похожие на рисунок на тигровой шкуре.
Эльфин неторопливо разлил еще чаю и внимательно посмотрел на сына сквозь тонкие струйки пара.
— Ты делал выбор не один раз. Кроме Охоты было что-то еще.
Мирддин внезапно ощутил, как ароматная жидкость обжигает кончики пальцев сквозь фарфор. Он поставил пиалу на стол и сцепил руки в замок.
— Почему ты так решил?
— Не прошло и года — а ты выложил в общий доступ ментограммы, которые обычно проходят под грифом «тайна личности». Значит, ты либо принял подобное решение взвешенно и способен выдержать по нему любую обратную связь — либо сделал это под горячую руку и то, насколько отрицательно на тебя может повлиять отклик, тебя не волнует. Насколько я могу видеть, ты вполне владеешь собой. Значит, зона уязвимости уже сместилась.
— Справедливое рассуждение, — медленно сказал Мирддин. — Кто-нибудь в Круге будет думать так же?
Эльфин пожал плечами.
— Вряд ли. Самые очевидные вещи обычно никто не перепроверяет. Никому не придет в голову, что разрыв во времени может быть настолько мал.
— Человеческая черта, насколько я понимаю.
Эльфин кивнул и сделал глоток из чашечки, прищурился, будто рассматривая что-то вдалеке, улыбнулся и перевел взгляд на сына.
— Фидхелл?
Мирддин почувствовал, как расслабляется зажим на затылке.
— Фидхелл, — согласился он.
Вернувшаяся Керидвен застала их за доской и костями, и до конца вечера оторвать их от игры ей так и не удалось.
С высоты Круг больше походил, пожалуй, на колесо — широкий зеленый обод парковой зоны, спицы — сходящиеся от него к центру аллеи, и посередине — ось, высокое и тонкое здание, опоясанное у земли хрустальными галереями.
Мирддин оставил спидер на парковке и направился к главному входу.
На одной из пологих и широких ступеней длинной лестницы, ведущей к холлу, уже сидела Нимуэ. Изображение было очень четким и даже синхронизированным с общей обстановкой — от ее силуэта падала тень, и ветер шевелил подол над босыми пальцами и ворот у ключицы.
Последний месяц прошел в подготовке тезиса, и сейчас стало ясно, что месяц — какой-то очень длительный период времени.
— Привет.
— Привет.
Нимуэ встала ему навстречу и взяла под руку. Мирддин не удержался и моргнул. Стрелка на часах над входом скакнула на четверть круга. Совсем не контролирую, подумал он.
— Я... думал, ты голограмма.
Нимуэ указала на мраморные ступени, по которым вился сложный узор из бледных, затейливо переплетающихся линий — синих, красных, зеленых и белых, складывающихся в знаки стихий. Мирддин прислушался — они чуть слышно жужжали, как провода под током высокого напряжения.
— Я не первый и не последний житель Авалона с жесткой привязкой к стихии. Все предусмотрено, — сказала она. — Ну и, потом, в крайнем случае всегда можно просочиться в канализацию.
Мирддин фыркнул.
— Очень возвышенно.
— Шучу. Тут все заговорено. Глушат всех.
— То-то тебя не слышно совсем.
— Ужасно неудобно. Чувствуешь себя рыбой в аквариуме.
— Тебе не обязательно было приходить. Твое свидетельство есть в поданных материалах.
— Во-первых, мне хотелось. Во-вторых... Вран здесь. И хочет тебя видеть.
Семейство Нимуэ композиционно представляло собой идеальный монохром и превосходно вписывалось в серебристо-серую обстановку огромного холла — Вран в черном, Эйрмид в белом, Нимуэ в сером. Мирддин стряхнул с рукава пылинку. Рукав внезапно показался уж очень интенсивно-синим. Мирддин вдруг подумал, что для полноты эффекта надо было вставить одуванчик в петлицу. А лучше за ухо.
У матери Нимуэ было умиротворенное лицо кариатиды. Она окинула Мирддина взглядом, приветливо ему улыбнулась и повернулась к дочери:
— Прекрасная работа.
