«Тебе не тяжело? Ты уверена, что хочешь быть среди людей? Без „вуали", без ограждения?»
«Да. Я хочу понять, какие они, когда не сломаны. Когда у них все хорошо».
Дану замерла, всматриваясь. По ее серьезному, сосредоточенному лицу бежала едва заметная рябь выражений — так на белое ложится отсвет оттенка, если что-то яркое уронить в снег. Человеческий наряд скрывал ее почти полностью, только глаза блестели над высоким воротником и кончики пальцев с белыми лунками выступали из широких рукавов. Она очень старательно держала антропоморфную форму, очень тщательно повторяла образец, увиденный в витрине, и именно безупречность ее выдавала.
Тонкий профиль, точный, как формула или аккорд, выступая из жестких складок, походил на начатую скульптуру. Чтобы создавать впечатление человека, следовало бы добавлять неровностей, шероховатостей, ошибок. Крошек на скатерти, следов от помады на бокале. Всей мелкой энтропийной пены, которая возникает от столкновения человека с миром и которую так сложно имитировать.
Сообщать Нимуэ об этом Мирддин решительно не собирался.
Во-первых, для целей дану прекрасно подходил и этот вариант. Чистый вариант кода, нагружать его деталями было совершенно излишне. Бессмысленно и утомительно.
Во-вторых, Мирддин надеялся, что эффект «зловещей долины» снизит вероятность того, что, если он отвлечется, кто-нибудь успеет подойти к Нимуэ и еще чего-нибудь... попросить.
Кажется, последнюю мысль он подумал слишком громко. У Нимуэ чуть дрогнула рука под его ладонью.
«В госпитале было так страшно. Но там все было... настоящее. А тут все... как танец однодневок над водой. Такой изящный. Такой безмысленный. Я... я хочу понять. Как они заставляют себя обо всем забыть?»
«Мне кажется, это человеческие тела заставляют их забыть. В госпитале было очень видно, что в одном человеке всегда несколько векторов стремления. Даже по каким-то совсем простым вещам. Как „жить" или „умереть". И нельзя предсказать, как они суммируются. Даже люди сами этого не знают. Мы можем копировать их облик, но люди живут в своих телах по другим законам».
Подошел слуга с серебряным подносом.
На подносе была записка от Артура.
«Вы там шевелитесь иногда. Джин уже спрашивают, где она восковые манекены для интерьера подбирала».
Мирддин фыркнул и показал записку Нимуэ. Нимуэ подняла брови. Мирддин обернулся к Артуру и отсалютовал двумя пальцами. Потом попробовал отыскать в толпе гостей, кто задал вопрос, но не нашел.
«Вот так мы себя и выдаем. — Мирддин скорчил трагическую гримаску. — Забывая моргать и ставить на лицо выражение лица».
— Ладно, — сказал он вслух. — Надо следовать королевским указаниям.
Он прислушался к оркестру. Оркестр играл вальс.
— А вот еще одно человеческое изобретение, — сказал он Нимуэ. — Не самое плохое.
«И во время него можно продолжать обсуждать окружающих, не привлекая внимания. Вот, теперь у тебя выражение ммм... есть».
«Что-я-тут-делаю-и-как-не-наступить-на-этот-дурацкий-шлейф?»
«Скорее «Я-ощущаю-настолько-глубокое-внутреннее-превосходство-над-окружающими-что-так-и-быть-сыграю-по-их-правилам».
«Проецируешь».
«Нет».
«Да».
«По правому борту зеркало, смотри сама. Нет».
«Ладно. Нет. Но у тебя такое же».
«Видовое сходство, очевидно».
Как она ни старалась, смеяться целиком не вслух у нее не получалось.
Все шло своим чередом — пока не распахнулись двери и не вошел человек в серой робе. У него было сердце, оно было вышито красной тканью на груди.
Среди нарядных гостей в смокингах он смотрелся, как баржа среди яхт. Он целеустремленно пересек зал — окружающих раскидывало от него, как ударной волной. На начищенном паркете оставались следы от тяжелых ботинок. Скрипки взвизгнули и смолкли.
Нимуэ замерла. Мирддин прочел у нее по губам: «Это он! Это человек с моста!»
Человек встал прямо перед Артуром.
— Мое имя — отец О'Лири. Я пришел просить справедливости, о король, — громко сказал он. В хрустальном свете люстр его ястребиные черты казались еще резче.
Артур подобрался.
— Какой именно? — спросил он.
— Вчера в госпитале Чарити было совершено убийство.
— Кого вы обвиняете? — спросил Артур.
С лица Нимуэ сбежало всякое выражение. Она сделала несколько шагов вперед. Мирддин попытался удержать ее — у него в руках осталась человеческая накидка. Дану прошла сквозь толпу, как проходят между травяными стеблями.
— Это человек с моста, — сказала она Артуру.
Отец О'Лири увидел ее, задохнулся от узнавания и ткнул в нее костлявым перстом:
— Ее! Я обвиняю ее! Ее видели в палате!
Лицо дану неуловимо исказилось. Будто из-за фарфоровой маски глянул кто-то другой.
— А пошел ты, — сказала она чужим голосом, хриплым от усталости и отвращения.
О'Лири вздрогнул.
Мирддин заступил Нимуэ дорогу, заслоняя обзор, и схватил за плечи.
«Это не твоя память! Не твоя!»
Дану застыла. Мирддин, не отпуская ее, резко обернулся к трону.
— Я думаю, вам стоит закончить это, безусловно, важное, обсуждение без нашего присутствия. Ваше величество.
Он слегка поклонился Артуру, и, не глядя на священника, стремительно вывел Нимуэ из залы. Дану повиновалась, как сомнамбула.
Артур только слегка повел глазами в их сторону.
— Вы видели ее лично?
— Видел персонал и сестры.
— Почему вы решили, что это она?
— Кто это еще может быть? Сколько в этом городе колдуний в белом?
— И что, по их словам, она делала? — спросил Артур.
Отец О'Лири скривился, как от хины.
— Держала больного за руку.
— Каково медицинское заключение?
— Остановка сердца. От, — он опять скривился, — естественных причин.
— Таким образом, доказательств у вас нет, — медленно произнес Артур.
— Если бы у меня были доказательства, я пошел бы в суд. Нечисть не оставляет следов.
— Почему вы вообще решили, что это убийство?
— Диллон Суини был прикован к кровати десять лет. И умер в тот день, когда к нему в палату вошла одна из них. Вы называете это совпадением?
— Диллон Суини, — вдруг сказала Джиневра. — Перелом шейки бедра. Рыжеватый, зеленые глаза, бывший кровельщик. Вдовец. Любимый футбольный клуб — «Взрыватели». Любимая еда — карри.
Все взгляды притянулись к ней.
