(Это как простые числа. Простые числа всегда гладкие. Вивиан. Звучит, как ты. Не вся ты, одна из проекций тебя...)
Запахло паленым пластиком. Нимуэ отдернула руку и увидела темный отпечаток на столешнице. По краю пластик оплавился и тянулся вниз бурыми каплями, застывая под невозмутимым взглядом Рианнон.
— Я полагаю, вам лучше не видеться, — сказала Дану.
— Да, — сказала Нимуэ. — Наверное.
Стол, зернистый на сломе, как творог, зарастил оплавленную корку и снова стал гладким. Плитка на полу без следа поглотила застывшую лужицу пластика. Все стало, как было.
— Нам нужно обсудить еще одну важную вещь, — сказала Рианнон. — У тебя нет Предстоящего. Это означает, что, если ситуация не изменится, в Жажду ты останешься одна. Это опасно и очень тяжело. Мы предлагаем тебе «холодный сон» до тех пор, пока не появится шанс подобрать тебе напарника.
— Нет, — сказала Нимуэ, поднимая глаза на Дану.
Не хочу. Не могу. Не буду.
— Почему? — спросила Рианнон.
— Или я справлюсь сама. Или мне не имеет смысла быть.
Рианнон впервые за весь разговор улыбнулась.
— Хорошо, — легко сказала она, поднимаясь. — Вран и Эйрмид тебя ждут.
Рианнон вывела ее в светлый и просторный холл. Вран стоял у прозрачной стены, глядя на пасмурное море и механически похлопывая парой перчаток по бедру. Мать сидела на низком диване, опоясывающем холл по кругу. Когда дверь распахнулась, Эйрмид стремительно вспорхнула, плеснув рукавами, и прижала Нимуэ к себе. Поверх ее плеча Нимуэ увидела, как Вран медленно обернулся и так же медленно кивнул.
Нимуэ на мгновенье отвела глаза.
Она слишком хорошо знала отца, чтобы не понимать, что Вран выбрал бы между ней и законом.
Отец, кажется, прочел эту мысль. Начал запихивать перчатки в карман сюртука и попал не с первого раза.
Нимуэ зажмурилась.
Мирддин Эмрис был прав тогда. Они боялись. Нимуэ теперь понимала, почему.
Нимуэ не знала, что с этим делать.
— Ничего, — шепнула мать. — Пойдем домой.
У причала покачивался флаер. Нимуэ заняла сиденье у окна — как когда-то давно, в прошлой жизни.
Вран поднял машину в воздух. Скалистый остров прошел под крылом и исчез, как не было.
— Мы практиковали человеческие жертвоприношения в Атлантиде, и я в свое время поддерживал эту политику, — сказал вдруг Вран, не отрывая взгляда от приборов. — И до этого еще пару тысяч лет пробавлялся богом войны, так что, если ты думаешь, что я тебя не понимаю — я тебя понимаю.
Нимуэ моргнула. Она с детства помнила круглый щит с надписью «Atlantis delenda est» у отца в кабинете над камином, и знала, что отец с матерью вместе сражались против фир болг в свое время. Мать изготовила серебряную руку для Копейщика Нуаду...
Ей даже в голову не приходило, что так могло быть не всегда.
— Человек, — продолжил Вран, — венец творения. С этим ты уже столкнулась. Помимо этого, — он бросил на Нимуэ короткий взгляд, — люди в большинстве своем слабы, лживы, безответственны и совершенно недостойны самих себя.
— Не все, — сказала Нимуэ. Ей почему-то стало обидно.
Вран покосился на нее.
— Не все, — согласился он. — Но многие. Но даже самый слабый, лживый и безответственный человек не заслуживает быть съеденным заживо. Даже если обстоятельства к этому вынуждают. В этом мире нет никакой другой справедливости кроме той, которую мы делаем сами. Мы делаем выбор в ее пользу. В этом и есть единственная разница между нами и фир болг.
Вран заложил вираж, и флаер свечкой ушел в небо.
Дома стало легче. Или сложнее. Чары Каэр-Динен больше не стояли между Нимуэ и ее памятью. Нимуэ смогла оглядеться вокруг – не вовне, внутри себя. Внутри была одна темная спекшаяся масса, похожая на потеки лавы — и в нее была вплавлена тонкая, как волос, память о чужих методах восприятия.
С этим можно было работать. Хотя бы попробовать.
Первое, что она сделала — она стала искать информацию.
Можно ли выйти в Аннуин в одиночку?
Можно.
Выйти можно.
Вернуться... вернуться — это другой вопрос.
Она подумала и решила, что терять ей все равно, в принципе, нечего.
Напугало ее другое. Она попыталась сменить форму — и не смогла.
Ни рыбой (уклейкой, скатом, форелью), ни птицей (ястребом, совой, стрижом, сойкой), ни зверем (рысью, лаской, ящерицей) у нее не вышло. Ни один из привычных обликов не давался.
Причина, конечно, лежала на поверхности.
На самом деле ей хотелось быть человеком и только человеком.
Все остальное утратило вкус, и смысл, и цель.
Это-то и пугало Нимуэ — все, что было дорого, приносило радость и удовольствие, наполняло мир дышащим, текучим, легким и стремительным чувством потока, единством множества форм, перетекающих из одной в другую — все померкло в сравнении с итогом творения.
Ничего страшного, сказала Эйрмид. Ты же видишь, большинство из нас используют человеческий облик по умолчанию. Он очень удобен, и из всех доступных вариантов дает самую большую маневренность в пространстве выбора. Принятие антропоморфной формы — это одно из тех решений, которые по-прежнему продолжают себя оправдывать со времен Разделения.
Но имитация тяготила Нимуэ. Ей не нужна была форма, ей нужна была суть. Способность вместить в себя невмещаемое.
А это было невозможно.
Было несправедливо утратить все в один миг. Не по своей вине; ни по чьей вине вообще. Но, как сказал Вран — тварный мир вообще не имеет никакого отношения к справедливости.
Время шло. Нимуэ бродила тенью по переходам и галереям, методично пробуя одно занятие за другим, пытаясь методом перебора найти хоть что-то. Хоть что-то. Но даже рассвет на вершине Грозовой башни, рассвет, медленно поднимающийся из-за гор, тоже стал выцветшим и тревожным. Больше похожим на медленный взрыв за горизонтом.
Нимуэ полюбила сумерки. Сумерки скрадывали утраченное.
То ли позаботился Вран, то ли так просто совпало — дни были пасмурные, неяркие, полные мороси и туманов. Внешнее совпадало с внутренним. Это приносило некоторое облегчение.
Она бродила по саду, дав себе задание обойти все пятнадцать камней — все вместе можно было увидеть только сверху, с птичьего полета или с башни, но быть птицей у нее сейчас не получалось, а из окон ничего не было видно из-за тумана, когда по аллее послышались шаги.
— ...конечно, не останется, — говорил неуловимо знакомый голос. — Я не остался бы. Ты не остался бы. Смешно было бы надеяться, что выйдет по-другому.
— Мне, наверное, следовало бы быть благодарным. Что все обошлось, — это был отец. Нимуэ отступила в тень. — А у меня нет ничего, кроме гнева. За то, что мы поставлены в такие условия. И ладно мы...
