Вскоре предложат ехать в Москву, в Высшую партийную школу. Правда, через год школу расформируют, и он вернется в Ярославль. Оказался в областной газете. Вспоминает:
«Обязанность сдавать определенное количество строк к нужному сроку приучала, во-первых, к ответственности, к быстроте соображения, а во-вторых, к цинизму».
Яковлев напишет, что работа в газете была опасна в нравственном отношении. Писатель Юрий Нагибин, откровенный и жесткий, в те же времена работавший в газете, скажет:
«Понимаете, если ты в то время не совершал предательства, не доносил – устно, письменно, телефонно, – если нет хоть одного человека, которому ты принес хоть какое-то зло, то в конце концов ты лишь растлевал свою собственную душу, а писанина в газетах… Мы писали в газетах черт знает что, а они это за чистую монету принимали».
Яковлева позвали в обком замзавотделом пропаганды. А вскоре сделали заведующим отделом школ и высших учебных заведений обкома. Это уже номенклатурная должность. От обкома в числе прочих Яковлева направят обеспечивать сдачу картошки. Это 1947 год, год второго сталинского голода, о котором вообще редко вспоминают. В Ярославской области – неурожай и еще дождь все время. То немногое, что выросло, сгнило. Но обкомовским работникам приказано было гонять по области, шарить по домам. Яковлев напишет: «Смотреть в глаза колхозникам было бесконечно стыдно. Детей кормить нечем, а мы о советском патриотизме несем редкую околесицу. Зимой ребята в деревнях пухли от голода, а в детских домах – умирали. Местные чекисты получили указание арестовывать тех, кто говорил о голоде». В воспоминаниях Яковлев откровенно пишет: «Работа в обкоме резко улучшила мое материальное положение. К 1500 рублям официальной зарплаты добавился пакет с 3000 рублей, с которых не надо было платить ни налоги, на партийные взносы». Деньги в конверте – нормальная советская практика еще со сталинских времен. Яковлев пишет:
«Постепенно начинаешь привыкать к своей личной особости».
Это как раз к разговорам о том, что в сталинские времена никакого социального расслоения не было.
Весной 53-го года Яковлева переводят в Москву, в ЦК, в отдел школ. Мама отговаривала его, говорила: «Лексан, не езди туда».
В Москву, в ЦК, Яковлев приезжает уже после смерти Сталина, при Хрущеве. Яковлеву еще нет тридцати лет.
Для него социальный лифт сработал отлично. Фронтовик, инвалид, идеологическое образование, с родственниками порядок, замечен Москвой еще во времена учебы, обкомовский опыт. Его социальный лифт поднялся без помех на самый верх.
Он, молодой провинциал, – в ЦК. Жизнь прекрасна. И тут XX съезд с антисталинским докладом Хрущева.
«Я буквально похолодел от первых же слов Хрущева о злодеяниях и преступлениях Сталина, – пишет Яковлев. – Конечно, у меня, как и у многих других, шевелились в голове какие-то смутные сомнения, неудобные вопросы, но я уговаривал себя, что эти проблемы не так уж важны. А Хрущев приводил факт за фактом, один страшнее другого. Шок был невероятно глубоким».
«В ЦК работать расхотелось», – говорит Яковлев. Попросится на учебу в Академию общественных наук. Предложат кафедру истории КПСС. Откажется. Пойдет на кафедру международного коммунистического и рабочего движения. После XX съезда работник ЦК Яковлев – свидетель реакции аппарата на доклад Хрущева, развенчивающий Сталина. Яковлев вспоминает: «Шушукались по углам, говорили: такой удар партия может и не пережить. Под партией аппарат имел в виду себя». То есть и в 56-м дело было не в Сталине. Развенчание Сталина – это удар по системе и по ее основе – партийно-силовой номенклатуре, которая хочет безнаказанно и обеспеченно оставаться у власти до конца жизни. Яковлев позже напишет: «Точно так же аппарат повел себя и в период перестройки».
Яковлев в своей жизни уже видел, как после XX съезда, после короткой хрущевской оттепели проходило тихое возвращение Сталина. Сам Яковлев к началу ресталинизации успел получить дополнительную антисталинскую прививку. Он увидел большой мир за пределами СССР. От Академии общественных наук он получил год стажировки в Соединенных Штатах, в Колумбийском университете. Такую учебу в СССР можно получить только по номенклатурной линии. Само собой, Яковлев напишет очерк под названием «10 рассказов об Америке», и в этом очерке будут обязательные классические слова:
«Когда вы идете по вечернему Нью-Йорку и смотрите на сверкающие огни рекламы, танцующие в каком-то исступлении свой дьявольский танец, на яркие витрины магазинов, на бесконечные вереницы машин, вас охватывает глубокое раздумье. Как же так, в богатейшей стране мира кто-то взял да и украл людское счастье?».
Несмотря на этот штамп, несмотря на забавные теперь рассказы о фильмах ужасов, о нудистах, о том, как американцы сетуют на отставание от СССР, у цэковского стажера Яковлева нет антиамериканизма, он свободен от этого комплекса советского руководства. Он учит язык, свободно работает в библиотеке с разной, ранее не виданной литературой. Ему довелось поездить по Америке, пожить в разных семьях. Потом напишет, что после дней, проведенных у фермера в Айове, «окончательно и на всю оставшуюся жизнь понял, что сталинская коллективизация была величайшим преступлением перед народом России, уничтожившим крестьянство. Фермер из Айовы работал с утра до вечера, но зато и жил хорошо».
Уже в Штатах понял, «насколько заранее агрессивно» он был настроен перед поездкой. «Дома при подготовке нас настолько пугали разными страхами, что хотелось остаться дома, – пишет Яковлев. – Уже в Штатах у меня создалось впечатление, что чиновники больше всего боялись, что мы останемся там, за рубежом, а им придется расставаться с карьерой».
Яковлев вернется из Америки в ЦК КПСС во второй половине правления Хрущева. Начнет работать в секторе газет. Он изнутри знает все властные разговоры о том, что пресса извращает факты, не показывает работу парторганизации, игнорирует достижения, увлекается недостатками. Потом напишет:
«Большевики душили печать всегда, начиная с Ленина».
Потом Яковлев станет завсектором радио и телевидения. Инициирует строительство нового, Останкинского телецентра. На самом деле мотив, по которому удалось пробить телецентр, чисто политический. Наверху смертельно боялись западного спутникового телевидения. Именно поэтому решили в первую очередь развивать собственное телевещание. То же самое с радио. Точнее, радио первично. В СССР население слушает западное радио. Вражеские голоса глушат, но, несмотря на треск, все слушают.
Яковлев говорит: «Руководство страны догадывалось, что свобода информации подорвет основания политической системы. Люди предпочитали слушать чужое радио, ибо наше гнало «сладкую жвачку» и «восторженную белиберду». Идеология тогда уже не работает, в нее никто не верит. Ни власть, ни население.
Яковлева включают в спецгруппу для подготовки докладов высшего руководства. Он вспоминает:
