А Цветаева пишет: «Не в Россию же мне ехать, где меня (на радостях!) упекут. Я там не уцелею, ибо негодование – моя страсть. Знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов – не дам».
Эфрон – сестре: «Единственное, чем жив, – мечтою о переезде. Уверен, что ждать теперь недолго». А Цветаева пишет: «Там сына у меня отобьют, а во благо ли ему – не знаю». Она пытается встать на позицию мужа. Появляется цикл стихов к сыну. Со словами: «Езжай, мой сын, в свою страну».
В свой край, в свой век, в свой час
В без-нас страну.
При этом – про мужа: «Он совсем улетел в Советскую Россию, в которой видит только то, что хочет». Он манит туда детей, и сына, и уже взрослую дочь. А у Цветаевой вдруг – удача. Она начала писать прозу. И она публикуется. Но он лишился работы и говорит только о возвращении. Он становится председателем «Союза возвращения на Родину». Это – организация, которую курирует НКВД. Муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон начинает работать на НКВД. Теперь он постоянно занят, лечиться теперь ездит даром, появляются какие-то деньги, на которые учится сын Георгий, по-домашнему Мур, очень одаренный мальчик. Цветаева лепила сына с себя, его так и называли «маленький Марин Цветаев». Теперь он учится на деньги, полученные отцом от НКВД. Эфрон в полном нетерпении, пишет сестре: «Главная задержка – в Марине. С нею ужасно трудно. Прямо не знаю, что делать».
Аля вовлечена в деятельность отца. Она заражена его фанатизмом. Она уверена, что только в СССР найдет применение своим способностям.
Марина Цветаева пишет Вере Буниной: «Дорогая Вера, отношения мои с Алей последнее время верно и прочно портились. Отец ее во всем поддерживал. Вера! Она любила меня лет до четырнадцати – до ужаса. Она жила только мною. Вера! Теперь ни слова, ни мысли обо мне, ни оборота. Я в ее жизнь больше не вмешиваюсь. Раз – без оборота, то и я без оборота. Вера, теперь я для них – ноша, Божье наказание. Жизни ведь совсем врозь».
И тут же в записной книжке пишет: «Живу под тучей отъезда. Не расставаться же». Аля уедет первой. Сергей Эфрон задействован в убийстве агента НКВД Игнатия Рейсса, решившего не возвращаться в СССР. Делом занимается французская полиция. О сотрудничестве Эфрона с НКВД становится известно в эмигрантской среде. Его тайно вывозят в СССР. Она с сыном остается. Все отворачиваются. Через год вывозят ее с сыном.
Воссоединение семьи Цветаевой происходит на территории, подведомственной НКВД, в подмосковном Болшево. Они делят дом с семьей Клепининых, таких же парижских евразийцев, как Сергей Эфрон. Так же как и он, работавших на НКВД. Сергей Эфрон живет теперь под фамилией Андреев. Аля работает в журнале «Ревю де Моску», публикующем пропагандистские материалы для Запада. Аля в восторге от новой жизни. Алю арестуют первой. В августе 39-го. Сергея Эфрона арестуют через два месяца. Клепинины – муж, жена и старший сын – также арестованы. Надо сказать, что Константину Родзевичу, работавшему вместе с Эфроном, повезет. Он пройдет Испанию, будет в Сопротивлении, попадет в немецкий концлагерь. Выйдет и спокойно, глубоким стариком, умрет во Франции. В СССР сестра Цветаевой Анастасия – в тюрьме еще до приезда Марины Ивановны. Цветаева просит главу Союза писателей Фадеева помочь с жильем. Фадеев отказывает. Разрешено поселиться в комнате за курятником возле Дома творчества писателей в Голицыно, за 50 километров от Москвы. Два раза в неделю, зимой, затемно, она ездит в Москву, на Лубянку, чтобы встать в длинную очередь женщин, принесших передачу своим арестованным близким. Эфрон в Бутырке, Аля – во внутренней тюрьме на Лубянке. Цветаева пишет о муже письмо Сталину: «Даю слово поэта: этот человек за Советский Союз и за идею коммунизма готов был идти на смерть». Цветаева дважды пишет Берии. От Эфрона требуют признаний в том, что он работал на французскую разведку. Он тверд, несмотря на издевательства, на психические срывы, до галлюцинаций. Он говорит, что честно работал на НКВД. От Али требуют показаний на отца.
Марина Ивановна с сыном ютится по случайным углам. Теперь она дважды изгой. Как бывшая эмигрантка и как жена и мать врагов народа. Она говорит: «Стихов больше писать не буду. Я свое написала». Ей разрешено заниматься переводами. И значит, есть на что кормить сына. Она панически боится за него. Она не оставляет его ни на минуту. Хотя ему уже 15. И он выглядит старше своих лет. Он всегда в отутюженном костюме. Особым образом завязан галстук. Он парижанин. Но больше всего хочет вписаться в жизнь вокруг. А она, когда у нее иногда спрашивают: «Марина, неужели в Париже вы не скучали по России?» – отвечает: «Моя Родина везде, где есть письменный стол, окно и дерево под этим окном». Так было когда-то в ее родном доме в Москве. Теперь нет никакого угла. Она скажет: «Уж коль впустили, то нужно дать хотя б какой-то угол. И у дворовой собаки есть конура. Лучше б не впускали, если так». И тут же: «Я не могу вытравить из себя чувство права. Мой отец поставил Музей Изящных Искусств. В Румянцевском музее – три наши библиотеки. Деда, матери и отца. Мы Москву задарили. И я имею право на Москву в порядке русского поэта, книги которого в ее лучшей библиотеке. Книжки нужны? А поэт – нет? Эх, вы, лизатели сливок. Я ведь не на одноименную станцию метро претендую». Когда начнется война, в эвакуации, в Елабуге, в Чистополе, будет отчаянно искать работу. Просит: возьмите меня домработницей. Говорит: могу мыть посуду, могу мыть полы. Могу быть санитаркой, сиделкой. Потом будет проситься посудомойкой в писательскую столовую. А потом повесится вот в этом доме. 31 августа 41-го года.
Где ее могила – точно не известно. Неизвестна могила Сергея Эфрона, расстрелянного 16 октября 41-го года. Неизвестна могила их сына – Мура, который ушел на фронт и погиб в одном из первых боев в 44-м году. Аля отсидит 17 лет в лагерях и ссылке. В 1972 году ей исполняется 60. В 72-м сестра Марины Цветаевой Анастасия, проведшая в лагерях 22 года, дождалась выхода своих воспоминаний, правда, в сильно исковерканном виде. В 72-м Марине Цветаевой исполнилось бы всего 80. О ней в 72-м вспомнили только в елабужской газете «Новая Кама». Больше нигде ни строчки.
1973
В 1973 году министра иностранных дел СССР вводят в состав Политбюро ЦК КПСС. Министр иностранных дел – Андрей Андреевич Громыко. Именно так, подчеркнуто внятно, произносят фамилию члена Политбюро советские дикторы.
Громыко уже давно министр. С февраля 57-го года. С 53-го – первый замминистра. А с 48-го был замом министра иностранных дел. А с 46-го был постоянным представителем СССР в Совете Безопасности ООН. А до этого, во время войны, с 43-го года – послом СССР в США, а до этого, с осени 39-го года, – советник-посланник в посольстве СССР в США.
До этого – полгода начальник американского отдела Наркоминдела СССР. Эту ответственную должность в преддверии Второй мировой войны Громыко получает, не имея до этого никакого отношения к дипломатической работе.
Он родился под Гомелем в деревне Старые Громыки, где все жители носили фамилию Громыко. Всю жизнь по самым разным поводам он будет вспоминать родную деревню.
Будучи послом в Англии, посетит Стратфорд на Эйвоне – родину Шекспира. Будет стоять возле его могилы. Вспомнит могилу другого великого писателя – Льва Толстого, вспомнит, как Толстой критиковал Шекспира, говорил, что у Шекспира все люди умные, а в жизни так не бывает. И вот тут, стоя у могилы Шекспира, Громыко совершенно неожиданно вспоминает свою деревню Старые Громыки. В своих двухтомных мемуарах под названием «Памятное» он воспроизводит логическую связку Вильям Шекспир – Старые Громыки и приходит к нелестным для английского драматурга выводам: «Как-то по деревне Старые Громыки разнеслась молва, что у нас вот-вот появится сумасшедший. Мы, мальчишки, с нетерпением ждали. Не только нам, но и взрослым было любопытно посмотреть на него. Вот появился сумасшедший. Он шел по улице и произносил какие-то изречения, стихи. Врезалась в память такая его фраза: «Эй, люди! На том свете не надо заботиться, там само молотится. Адам сеет, а Ева веет».
