Так он был потрясен, – говорит Ефремов, – он рассчитывал на другое, хотя в случившемся сам был без вины виноват.
У него все очень личное – о времени, таком неспокойном, о себе. О том, что каждый хочет что-то изменить и измениться – один может, другой не может, получается, не получается. И значит, жизнь в том, чтобы нести свой крест и верить».
Вот для этого автора Станиславский и выдумывает репетиции, которые сначала долго идут не на сцене, а за столом.
Чтобы все про всех понять.
Это сложно. В театре привыкли видеть героев. А у Чехова люди – не герои. У него земский врач Астров пьет, и его, Чехова, за это ругали. А он ведь все о своем. И когда в пьесах у него люди так чудно вроде бы говорят про труд. Это он тоже о своем. Потому что он всю жизнь работал как вол, а вокруг люди прожигали жизнь.
Два его брата талантливые, а умерли от пьянства. И сестра странная, с приветом. Любила брата Антона, поэтому и не вышла замуж.
И дневник отца Чехова, Павла Егоровича, – о погоде да о том, кто сколько у Чеховых жил. Дом проходной двор был. И от него все что-то хотят, и он всех понимает – тут и повеситься недолго. Поэтому Чехов и построил флигель, где сел и написал «Чайку».
В людях у Чехова действительно сперва надо долго разбираться, сидя просто за столом, без всякой сцены. Ефремов сохраняет это изобретение Станиславского.
В 1977-м на репетицию чеховского «Иванова» с исторического факультета МГУ он приглашает специалистов по земству. Подробно разбирают: что, как было устроено. Кто субсидировал. Что делали.
Отсюда, от земского либерализма 60-х годов XIX века, – к Иванову, которого сыграет Смоктуновский.
Ефремов: «Иванов – общественный деятель, вел рациональное хозяйство, женился не как все. Дворянин, аристократ, женился на еврейке. Женился он в момент самых шовинистических еврейских погромов. Но женился по страстной любви. Всем вызов бросил, всех раздражает. А потом сам разуверился. Совсем».
По стенограмме репетиции «Иванова» видно, что постоянно подсознательно идет в голове Ефремова. Он все время в двух временах, поэтому он опять возвращается к предыстории Иванова:
«Ведь какую эпоху он прожил. Освобождение крестьян, либерализация русского общества, которого Россия никогда не знала. Суды присяжных, отмена цензуры. Во всех областях жизни была демократизация. И 1881 год – убийство Александра II. Александр III – все завинчивается, закручивается. Время – полная апатия, отсутствие веры в возможность созидательно граждански жить. И вот Иванов с этим прошлым в этом новом времени».
И вдруг сразу после этого Ефремов произносит: «И вот приехал Иванов. И реорганизацию труппы задумал. Бросил вызов всем».
Народная артистка Ханаева подает реплику: «Иванов проиграл. Он несчастен».
Ефремов: «Но если раньше человек такие номера выкидывал, значит, может выкинуть и еще что-то».
Иванов у Чехова действительно еще выкинет номер – застрелится.
Ефремову сложнее – у него на руках Художественный театр.
У Ефремова в театре блестящие актеры, которые могут все. С ними удачи и наслаждение на репетициях.
Смоктуновский говорит ему: «Ты замечательно показываешь, но так заразительно. Я боюсь, что скажут: Смоктуновский перешел во МХАТ и копирует Ефремова». Смоктуновский говорит Ефремову: «Я готов идти за вами, куда вы нас позовете».
Но у Ефремова еще есть огромная, доставшаяся ему труппа. Это люди, которые до него годами не выходили на сцену. И хотят только покоя. Попытки конкурсного отбора актеров не проходят. Независимо от результатов голосования никто не уходит. Так продолжается годами. Он сохраняет безнадежно устаревшие спектакли для того, чтобы дать людям работу. Вводит по три состава. Это не его театр. Это больше. Это слепок с нашей жизни.
К моменту его прихода театр уже лет двадцать существует на скверных, якобы современных пьесах. Плюс законсервированная классика. На классику водят детей. А так билеты в Художественный театр дают в нагрузку. Ну, командированные ходят. Как-никак МХАТ СССР.
Принципиальные для Ефремова доводы, что театр противоречит главным заповедям его создателей, бесполезны. Он давит на самолюбие. Вспоминает: «Когда-то я произнес фразу, которой меня долго пеняли: «Вы никогда не задумывались, почему вас, артистов Художественного театра, перестали снимать в кино?» Ведь из живого театра непременно приглашают актеров сниматься, нет отбоя от приглашений, это норма». Именно так происходит с БДТ Товстоногова, Таганкой Любимова, с «Современником».
Ефремов со своим МХАТом не может конкурировать с этими театрами, возникшими в оттепель. Тогда, после смерти Сталина, все, созданное в новых театрах, имело мощный стартовый импульс. Он был кратким, но его хватило, чтобы возникли легенды, которые будут жить десятилетиями.
Есть времена для создания театров. А есть времена невозможные для этого. Время, когда Ефремов приходит во МХАТ, называется «застой».
Страна спит. Время всегда отражается на публике. МХАТа оттепель не коснулась вообще. Он, академический, сталинский, стоит как проклятый. А Ефремов воспитал себя в вере в Художественный театр, каким он был создан Станиславским.
Это такая вечная морока: что может и должно быть в стенах Художественного театра. И нельзя здесь начинать с нуля, как было в «Современнике».
Хотя почти ничего не осталось от театра, созданного Станиславским, и совсем ничего не осталось от времени, когда тот театр смог осуществиться, в бытность Ефремова в «Современнике» к нему на спектакли часто ходит артист Художественного театра Михаил Михайлович Яншин. Именно на квартире у Яншина в 70-м году мхатовские старики сделают предложение Ефремову возглавить МХАТ. Яншин предложит присоединить «Современник» ко МХАТу. Этого не произойдет.
Яншин – из второго поколения мхатовцев. В 26-м году в пьесе молодого автора Михаила Булгакова «Дни Турбиных» он играет Лариосика. Булгаков, очевидно, напоминает Станиславскому Чехова. Сталин раз за разом ходит на этот спектакль, видимо, получая удовольствие оттого, что всех этих хороших, порядочных, нормальных булгаковских и чеховских людей уже нет на свете. Сталину забавно. И он шутит в ответ.
Он играет с Художественным театром одну из своих наиболее удачных и любимых шуток.
В стране, где есть один вождь – Сталин, одна партия – коммунистическая, он, Сталин, любил назначать главных в области культуры, где это особенно противоестественно и опасно. Горького он сделал главным писателем. Маяковского сделал главным поэтом. В области театра главным Сталин делает МХАТ. Но это не все. Художественному театру дают имя Горького. Хотя этот театр во всех смыслах стал самим собой, вошел в историю и в свой лучший творческий период ассоциировался с именем совсем другого человека – Чехова. Более того, МХАТу дают имя Горького при жизни самого Горького, в 1932 году, когда тот окончательно поддался соблазнам мирского свойства, оставил небогатую жизнь в эмиграции, вернулся в СССР, завел дружбу с главой НКВД Ягодой и поселился в бывшем особняке Рябушинского. Где принимает Сталина, и тот говорит, что его, Горького, вещица «Девушка и смерть» посильнее, чем «Фауст» Гёте.
