– Далеко ли ты меня ведешь? – не выдерживаю я.
Между тем в походке Коула появилась решительность. Я даже почти слышу его шаги по земле. То-то и оно, что почти. А потом он начинает говорить. До этих пор каждое слово из него приходилось тянуть клещами. Но теперь они выплескиваются сами.
– У моей мамы были серые глаза, как мокрые камни под дождем. Не такие темные, как у меня, но похожие. И волосы были темные, длинные, она всегда забирала их наверх, а они все рассыпались. Это первое, что я о ней вспоминаю: какое бледное у нее было лицо в обрамлении этих темных волос. Она была прекрасной. И сильной. Ты бы ее полюбила, Лекси. Я это знаю.
– А твой отец?
– Ушел.
Одно слово, резкое и короткое.
– Я его никогда не видел, – добавляет он. – И ничего о нем не знаю. Ни его имени, ни того, как он выглядел. Я знаю только одно. Одну очень важную вещь.
Мы достигаем вершины склона, и перед нами раскидывается небольшой плоский участок, за которым начинается спуск в следующую долину. Равнина за этим холмом кажется бескрайней. Но невозможно понять, какова она на самом деле, потому что почти ничего не удается различить, кроме холма-другого. Может, мир там заканчивается, обрывается резко, внезапно останавливается, как вкопанный прямо за ближайшим подъемом.
– И что же это? – спрашиваю я.
И тогда Коул простирает руку. Не ко мне, а к ночи.
Воздух вокруг нас ощутимо вздрагивает, и холодный ветер треплет меня по щеке. Я чуть не задыхаюсь от неожиданности, потому что ветер завивается вокруг вытянутой руки. Он вертится так быстро, что кажется, будто рука размывается, будто пальцы растворяются в нем. Потом они становятся полупрозрачными, и скоро я могу видеть сквозь них, до тех пор, покуда разница между вихрем и кожей Коула вообще не стирается.
– Ты колдун, – шепотом восклицаю я. Я должна бы ужаснуться и содрогнуться от неожиданности. Но какое там. Видно, я обо всем догадывалась с той минуты, как в первый раз увидела Коула, потому что сейчас меня охватывает поразительное спокойствие.
Коул поводит рукой, словно баюкает, качает кого-то. Потом сжимает руку в кулак, и ветер затихает, исчезает.
– И он был таким же. – Сейчас глаза у Коула жесткие.
– Когда я был маленьким, – продолжает он, – то думал, что это замечательно. Другие дети придумывали себе друзей, но у меня было кое-что получше. Сильное, могущее – но и очень близкое, как задушевный друг. Я никогда не знал одиночества. Когда я сердился, ветер становился злей, дул сильнее. Нас связывали какие-то невидимые нити. Маму это пугало. Конечно, думаю, она боялась не меня, а за меня. Она всегда повторяла, что люди не понимают ведьм и колдунов, что они их боятся, а она не хочет, чтобы боялись меня. Она была очень сильной, моя мама, но эта тревога ее поедала.
У меня сжимается сердце. Он напоминает мне отца, в его глазах, его голосе была та же смесь гордости и тревоги – даже когда он учил меня охотиться, читать следы, рубить дрова.
– Но другое дело ее муж.
– Муж, Мне показалось, ты сказал…
– Она вышла замуж еще до моего рождения. Но я никогда не видел в нем отца. А он, знаю, никогда не видел во мне сына.
Вокруг нас бушует ветер.
– Я так для нее старался, для мамы. Старался вести себя тихо. Мне казалось, что если я буду спокойным и не стану ничего принимать близко к сердцу, то все обойдется. И какое-то время так и было. Люди, казалось, стали даже забывать, кем я был.
Коул, кажется, этого не замечает, но ветер вокруг нас становится злее. Бросается на землю, рвется листья и траву в мелкие клочки. И у Коула голос меняется.
– Но забыли не все. Муж моей матери. Он, как оказалось, не забывал никогда.
Коул поднимает голову, но глаза смотрят куда-то в никуда, и мне интересно, где он сейчас, что он видит. Он побледнел даже сильнее обычного, и, когда он сжимает челюсти, на щеке ходят желваки.
– Ветер на пустошах – непростая штука. Ты ведь так говоришь, Лекси? – Коул коротко и безрадостно смеется. Рядом большой валун, он подходит к нему и опускается, как будто ноги его больше не держат. В каждом движении – свойственная ему нерадостная, но невесомая грация.
– И ты права. Ветер – хитрая штука. Как дождь и солнце, и сама пустошь. Они не ручные и не всегда бывают добрыми или разумными. Ветер может пробраться в легкие и так заставить себя услышать, когда человек станет выдыхать воздух. А дождь может навсегда оставить холод в костях.
Я вижу, что он дрожит, но сопротивляюсь желанию протянуть руку и дотронуться до него. Боюсь, что тогда он перестанет говорить. Боюсь, что он моргнет и снова превратится в молчаливого незнакомца, обнимающего себя, чтобы удержать все внутри. Что он растает, сольется с ночью.
– Мама заболела и очень быстро сдала. Так быстро, как дует ветер. И она словно умерла еще до того, как умерла, если ты понимаешь, о чем я. Все краски из нее ушли. У нее была лихорадка, а значит, она должна была бы быть горячей, красной – а она была серой. Холодной. – Он с трудом сглатывает. – Она умирала, ее жизнь вытекала из тела у нас на глазах, но мы ничего не могли поделать. Ее муж повернулся ко мне. Он посмотрел прямо на меня, кажется, в первый раз.
Коул сжал кулаки, и они лежат у него на коленях. Он их не замечает, ничего не замечает. Я подвигаюсь к нему ближе, но ветер отталкивает меня.
– Ты говоришь с торфяными болотами, – сказал мне ее муж. – Прикажи им спасти ее. – Он был в отчаянии. – Если любишь ее, спаси, – вот что он сказал мне.
Коуловы глаза-камешки блестят, в сине-белом свете стоящие в них слезы.
– Но это так не работает. Я не властен над бурями, а если бы и был, дождь не смог бы вынуть себя из ее легких, из ее костей.
Маленькие вихри растут, они так сильны, что я хватаюсь за камень чтобы не упасть. А Коул, кажется, где-то в другом пространстве, там, где ветер даже не ерошит у него волосы, не колышет плащ.
– Она умерла, – с минуту он молчит, тяжко вздыхает. – Это случилось в ту ночь, когда загорелась деревня.
У меня перехватывает горло. Я не знаю, что сказать. Ветер укрывает Коула, как раковиной. Но голос каким-то образом проникает сквозь нее.
– Тогда было ужасно ветрено. Я еще подумал, что не весь этот ветер от меня. Слишком уж шумный, слишком неистовый. Он опрокинул несколько факелов. Я пытался успокоиться, но ветер только сильней бушевал. Сухая буря, тучи и ветер, и огонь разгорелся мгновенно, поглощая все. Я хотел, чтобы он и меня поглотил, но он меня обходил. Деревня занялась, как бумажный лист, скрутилась, свернулась – и в пять минут ничего не осталось. Один я. Я не хотел этого, Лекси. – Он наконец смотрит мне в глаза. Вина вместе со слезами поблескивает на темных ресницах.
Я тянусь к нему, но Коул отшатывается.
– Я не смог с этим совладать.
