Странное сочетание – местный священник, о чем знали все. Ревностный католик, противостоящий культу Санта Муэрте с поразительным упорством, как было известно посвященным.
И, что знали только совсем избранные лица, – глава местного красного подполья. Воистину чудны дела Твои, Господи, а люди – те еще психи!
– Приоритеты изменились, падре, – хмыкнул я. – Больше никаких ананасов. Прихватили с собой работку?
В детстве считал: шпионы встречаются на тайных квартирах или в глухих местах. В крайнем случае на великосветском рауте.
Если бы! Простое сборище общества защиты кого-то от чего-то или наоборот. Пластиковые бокалы, дешевое вино, слетевшиеся на дармовую выпивку интеллектуалы в штопаных носках.
Крыша, где стоят две пальмы в кадках и три шезлонга. Никакой романтики. Сугубая проза. Разве что горгулья и городские огни хороши – не отнимешь.
– Слава Богу, – обрадовался отец Диего. – Еще немного плантаций, и я бы пожалел о нашем соглашении. Работку?
Я указал взглядом на его груз.
– Всякий норовит всучить ретабло, посвященный этой их, прости Господи, Святой Смерти. Канун Дня мертвых, День ангелочков. Куда нам столько? И пакость сплошная. В церковь не принесешь.
– Пакость? – мое удивление не было наигранным. – Если не ошибаюсь, ретабло – рисунок. С подписью. Изображает и описывает случившееся чудо. И того святого, которого благодарят за него. Или даже самого Всевышнего. Нередко вешают в церквях. Мексиканский обычай. С недавних пор еще и в фасадном строительстве, – я глянул на массивный силуэт капища.
Находись мы ближе – различили бы мириады картин, служившие облицовкой якобы христианскому «собору».
– На растопку тоже хорошо, – задумчиво ответил падре.
– Чудо – на растопку?
– Полюбуйтесь… хоть на это.
Перед моим носом возникла картинка. Поморщился. Да уж. Двое голых мужиков на кровати и скелет.
– «Хосе благодарит Святую Смерть за то, что у него воскрес и встал», – зачитал отец Диего. – Еще несвятых ангелочков? Нет? Тогда огоньку не найдется?
Я молча подал зажигалку, покивал. Усмехнулся.
– Вы видите что-то смешное? – прервал возню с костерком в пепельнице священнослужитель.
– Поражаюсь вам. Возмущаться следовало мне. Коммунистам положено терпеть всякую пакость. В порядке свободы, равенства и брятства. Вы же мало того что сотрудничаете с нами…
– Это временно. Не заблуждайтесь. Когда мы свергнем тиранов здесь, придет ваше время. Что до терпимости… Я еще и священник.
– Тем более удивительно.
– Каковы эти… новые приоритеты?
– Вам понравится. Пора встряхнуть это болото. Санта Муэрте.
– Мы в деле. Но деньгами не отделаетесь.
– Оружие, транспорт?
– Помощь. Двоих наших надо вытащить из тюрьмы.
– Сделаем. Шеф тайной полиции мне должен. Карточный долг – долг чести. Шеф любит делать вид, что она у него есть.
– Это не все. Нужна информация. Ходят слухи, новый посол – большая шишка. Возможно, будущий царь.
…Вот он, момент истины. Было грустно. Было очень грустно.
Не думал, что это произойдет так буднично. Обыкновенно. Даже не своими руками. В порядке обычной беседы. Я ведь после того разговора со Шталем долго думал, не начать ли носить табельное. Наградное казалось мне… неподходящим.
Остался с игольником. Смена оружия выглядела бы подозрительной.
4. «Не знаю, как насчет святых»
– Бредятина это, а не «разумное решение», – убеждал меня Шталь, выделяя последние слова мерзко сюсюкающим тоном. – Стране не нужно святых на троне. История это показала. Они дурно кончают.
Мы вышли из «Шабли» и стояли в небольшом парке у покрытого тонким ледком пруда. Было холодно и безлюдно. То, что надо для преступников-любителей.
– Злодеи лучше?
– Эффективней. Но при них дурно кончают подданные. Да и разрушений многовато. Мне это не по нутру, но в продуктивности подлецам не откажешь.
– Не ожидал услышать это от вас. Кажется, вы всегда выступали за христианское милосердие. Готовность примиряться и прощать, – усмехнулся я грустно.
– Мы живем в мерзком мире, где людям свойственно платить за добро злом, – вздохнул Шталь. – Адекватный правитель, злодей или нет, действует с учетом этого факта. Святой – никогда. Такой человек на троне опасен. Мы обязаны действовать.
– Цель средств не оправдывает. Не моя присказка, ваша.
– Не будет средств. Будь государыня, как вы выражаетесь, «злодейкой», тираном, – она бы смогла уравновесить так называемую «святость» Кирилла Прокофьевича. Теми самыми «средствами». Знаете, что такое святость в современном понимании? Я не говорю сейчас о временах крещения Руси или богословском термине, отметьте.
– Просветите.
– Святой поступается собой. Всегда. Ради других. Ради веры. Ради добра. Дает – и никогда не берет. Но самоотречение государя – есть самоотречение страны. Вы, любезный, предпочитаете наблюдать, как страну приносят в жертву прекрасным и совершенно нежизнеспособным идеям? Их плоды уничтожит первый же дорвавшийся подлец.
Задумался.
Вспомнился курс истории. Ярослав Мудрый, не жаловавший резни и оттого разделивший землю между детьми. Создатель первой внятной системы наследования на Руси.
Удельную раздробленность и кровавую баню, которой та обернулась, стоило возникнуть на горизонте внешнему врагу.
Он был святым, уж в этом-то сомнений не возникало. Где-то над головой закричала птица.
Но все же…
– Я не вижу достаточных оснований для… «преступления», – ответил я неуверенно.
– Вам не хватает того, что государыня уже решилась на компромисс? – Шталь выплюнул это слово, будто грязнейшее из ругательств. – Нет уж, полноте, голубчик. Правитель не должен идти на компромисс с частью населения. Снизойти – может, но не поддаться. Не поймут. Примут за слабость. Надавят – и готова смута.
– Но государыню любят…
– Да. И соглашательство сойдет ей с рук. Раз, два, может, даже пять. Она это знает и умело использует. Но они хотят возвести на трон человека, который так устроен, что будет искать компромисса повсюду. Всегда. Это – главная опасность, поймите, а не моя доморощенная философия.
– Паранойя? – предположил я безнадежно.
– Всенепременно она. Но ответьте себе – не мне! – на вопрос: можем ли мы позволить себе не быть параноиками? Допустим такой риск или нет?
Ветер бросил горсть снежинок в лицо. В душе горел пожар. Тревога, долг, стыд и мелкая, подлая ревность, на которую я не имел никакого права, ведь улыбки и смех ни к чему не обязывают, мешались в гремучий ерш.
