Мирослав Вольф рассказывает историю младенца Джихада. Его мать, хорватка-мусульманка, была учительницей литературы. Во время гражданской войны соседи и коллеги избивали ее и издевались над ней. Мальчишка, ее ученик, мочился ей в лицо, а взрослые мужчины хохотали и кричали: «Так тебе и надо, вонючая мусульманка!» Она осталась в живых, уехала, и, когда у нее родился сын, назвала его Джихадом, чтобы он с материнским молоком впитал память о ее страданиях, унижениях и боли. Нимало не оправдывая мучителей этой женщины, Вольф задумывается о судьбе ее сына. Если мать не сможет простить своих врагов, он будет обречен на ненависть. Не исключено, что он станет причиной таких же страданий другой женщины: «Жертвы зачастую не могут помешать ненависти пробудиться к жизни, но ради себя самих они могут и должны отказаться ее подпитывать, стремясь полностью искоренить ее в своей душе. Если сегодня жертвы не совершат покаяние, завтра они станут преступниками, которые, обманывая самих себя, попытаются оправдать свои злодеяния пережитыми страданиями»
[45].
Когда мы сталкиваемся со злом, причиняемым врагом, мы не можем не испытывать гнев, ярость, желание отомстить. Эти чувства законны и понятны. Другое дело, как быть с ними дальше. Если мы продолжаем питать их в сердце, они будут пожирать нас и разрушать мир вокруг. Если же мы, несмотря на всю остроту своего страдания, все-таки попытаемся выйти за их пределы, станет возможным увидеть в себе не невинную жертву, а человека, который тоже грешен (пусть не столь чудовищно, как враг), а потому нуждается в прощении. С другой стороны, и в своем враге мы можем увидеть человека, пусть и совершившего зло. Это двойное открытие собственной греховности и человечности врага совершается с трудом, но именно оно позволяет нам сделать выбор в пользу прощения.
Простить Бога
На первый взгляд сама формула «простить Бога» кажется странной и абсурдной. Мы просим прощения и оставления грехов у Бога. Обычно мы считаем себя виновной стороной, Его – прощающей. Мы – ответчики, Бог – Судья. Как же мы можем Его простить?
Семья Лени была нецерковной, но «сочувствующей». Родители его не были верующими, но и не утверждали, что Бога нет, к Церкви относились с уважением. Поэтому, когда серьезно заболел друг их семьи, которого Леня очень любил, мальчик отправился в храм, купил свечку и горячо попросил Бога об исцелении. Пока Николай Петрович был жив, Леня каждую неделю приходил в храм и молился перед иконами. Иногда он разговаривал со свечницей Ольгой Ивановной. После смерти друга Леня в церкви больше не появлялся. Однажды он встретил на улице Ольгу Ивановну. «Здравствуй, Леня, давно не видно тебя». – «А я больше и не приду. Умер Николай Петрович. И скажу вам: или Бога вашего вовсе нет, а если Он есть, я с ним ничего общего иметь не хочу. Как Он допустил смерть такого хорошего, доброго человека?»
Вряд ли есть люди, которые никогда, ни разу в жизни не испытывали похожее состояние горькой обиды на Бога (жизнь, судьбу). Нам трудно принять собственные болезни, неудачи, одиночество, еще труднее смириться со страданиями близких, особенно детей. Слова Ивана Карамазова о том, что единственная слезинка невинного ребенка – это достаточное основание для того, чтоб почтительнейше возвратить Богу билет в Царство Небесное, нам очень понятны. Дело осложняется еще и тем, что, когда речь идет об обиде на человека, можно попытаться убежать от него, можно скрыть свою обиду и сделать вид, что все хорошо. От Бога (от жизни, от судьбы) не скроешься, и обмануть Его невозможно.
Так вопрос о прощении Бога, о примирении с жизнью становится вопросом о страдании. Если Бог благ, если жизнь прекрасна, для чего тогда существует страдание в самых грубых, грязных и унизительных его формах? На этот вопрос существует множество философских, богословских, культурных ответов, и ни один из них не избавляет от боли, когда мы прямо сталкиваемся с абсурдом страдания в собственной жизни.
Всякий раз нам приходится снова и снова совершать, если угодно, подвиг утешения. Чтобы не поддаться отчаянию, не впасть в ропот и хулу против Бога и жизни, нам необходимо делать внутреннее усилие, устремляя ум и сердце к небу. Тем не менее, хотя ответы на вопрос о смысле страдания и не являются магической пилюлей, освобождающей нас от необходимости душевного труда, они и не бесполезны, поскольку дают некую опору для этой работы, задают направление работе утешения.
Главная ветхозаветная история о смысле страдания – книга Иова. Когда герой теряет все, его больше всего мучает непонимание смысла происходящего. Друзья истолковывают его бедствия как наказание за грехи, но Иова это объяснение не устраивает. Он склонен видеть в своих бедах встречу с непостижимым Богом: «Ты гонишься за мною, как лев, и снова нападаешь на меня, и чудным являешься во мне» (Иов 10: 16). Как скажет потом апостол Павел, «страшно впасть в руки Бога Живого» (Евр. 10: 31). Иов в своем безмерном страдании стоит перед лицом Божьим, поэтому только от Него и ждет ответа. Он открывает перед Богом свою боль, обиду, растерянность и страх. Откровенность Иова становится почти кощунственной, когда он проклинает ту ночь, когда он был зачат, и тот день, когда он появился на свет. Он яростно отвергает благочестивые увещевания друзей, призывающих его покаяться, даже если он и не видит за собой никакой вины. Наконец «слова Иова кончились» (Иов 31: 40). И тогда Господь спрашивает его: «…где был ты, когда Я полагал основания Земли?» (Иов 38: 4). За этим следует череда вопросов Бога к Иову, в которых раскрывается вся красота и стройность мироздания, восходящего от стихий и минералов к богатству животного мира. Это очень странный ответ. Зачем нищему, осиротевшему, чуть живому Иову знать про источники снега, пропитание молодых львов и сроки беременности ланей? И однако Иов, выслушав слова Бога, смиряется: «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя…» (Иов 42: 5). Он обретает радость и мир.
Как нам понять ответ, полученный Иовом? Здесь возможны две главные линии размышлений. Во-первых, та картина мира как грандиозного и мудро устроенного единства, которая раскрывается в речи Бога, дает возможность надеяться на небессмысленность и нашей собственной судьбы. Тот, Кто создал небо и землю, горы и море, льва и бегемота, верно, подумал и о нас, даже если Его замысел нам пока непонятен. Как это ни удивительно, красота сама по себе является утешением. Люди, прошедшие через ГУЛаг и Освенцим, свидетельствуют, что истощенные, больные и униженные зэки все-таки смотрели на звездное небо, на закат, на прилетевшую птичку и цветущие луга за колючей проволокой. Через красоту сама жизнь прикасается к нам, дает знать о себе даже тогда, когда мы умираем, раздавленные физическим и нравственным страданием. Красота обещает нам, что ужас и страдание каким-то таинственным образом могут быть преодолены, что есть полнота радости, пока недоступная нам, но от этого не менее реальная. Услышим ли мы эту таинственную весть о силе жизни или отвергнем ее, во многом зависит от нашего расположения.
