Непримиримости бывает свойственно то, что Рикер назвал «бесстыдным самобичеванием». Когда рокер, гастролирующий на Украине, начинает свои концерты с того, что от имени русского народа просит прощения у народа украинского, кроме недоумения по поводу того, на каком основании этот человек считает возможным говорить от имени русского народа, возникает еще неприятное ощущение политического шоу.
Прощение – личностный процесс, и театральные жесты вряд ли помогут делу. Даже когда речь идет о коллективной ответственности, прощение совершается в отношениях человека с человеком. Если мы превратим его в публичную официальную церемонию, оно рискует утратить смысл нового начала, невозможной радости и станет ходом в политической игре – пусть даже и совершающимся с самыми лучшими намерениями. К сожалению, лицемерие, цинизм и расчет способны опустошить любую нравственную реальность: память, скорбь, прощение, вину…
Нет сомнений в том, что память – наш священный долг перед братьями, принявшими страдания и смерть. Но несомненно и то, что прошлое подлежит прощению, иначе будущие поколения не смогут свободно дышать. Можем ли мы прощать от лица наших пострадавших родственников? Неизвестно. Это большой вопрос. Мы помним, что великая княгиня Елизавета Федоровна передала террористу Каляеву прощение своего убитого мужа Сергея Александровича. Не всякий может так поступить, не у каждого есть такое молитвенное дерзновение и христианское мужество, какое было у Елизаветы Федоровны. Но если мы сомневаемся в том, насколько мы вправе прощать за наших предков, то и быть обвинителями от имени жертв мы тоже вряд ли можем.
Когда мы принимаем на себя роль «совести нации» и становимся обличителями (или приносим «всенародное покаяние», что парадоксальным образом одно и то же), в этом есть немалая гордыня. Получается, что мы отделяем себя и от «нечистых» злодеев, и от пассивного большинства соотечественников и современников и занимаем особую высоконравственную позицию: мы, благородные и совестливые, обличаем и каемся за всех, потому что те, равнодушные и тупые, на такую высоту никогда не поднимутся.
Слабые места непримиримости и обличения связаны с тем, что позиция непримиримости умножает зло, отвечая на отвержение отвержением, и несет в себе зерно гордыни.
Мы рассмотрели равнодушие и непримиримость как два психологических препятствия к прощению истории. В случае равнодушия прощение не может состояться, поскольку нет осознания вины: «зачем нам копаться в прошлом», «сколько уже можно про это говорить», «а мы ничего и не знали», «и вообще, при чем тут я, если меня тогда еще и на свете не было». В случае непримиримости прощение блокируется на стадии понимания вины: мы сосредоточиваемся на виновности, становимся кающимися судьями, поддаемся духу разделения и вражды.
Другие два препятствия к прощению истории связаны с тем образом народа и истории, который мы принимаем за истину. Мы обозначили их как триумфализм и критицизм.
Триумфализм
Триумфализм строит идеальный образ своей страны: мы великий народ (крепко православные добавят еще – «народ-богоносец», «удел Пресвятой Богородицы»), у нас великая история, все наши беды вызваны вражескими происками, но мы уже одержали над врагами великие победы, а кого еще не победили, сокрушим в недалеком будущем, потому что мы лучше, духовнее, умнее и сильнее всех.
Истоки триумфалистской схемы понятны: тело народа несет незакрывшиеся раны, в нашей генетической памяти живы унижение, стыд и вина, поэтому возникает потребность глушить боль, и лучшим анестетиком представляется миф о нашем неимоверном величии. В «триумфалистский проект» вовлекается и религия: русскость отождествляется с православием (отстаиваемым нами, опять же, в борьбе с разными коварными врагами). Очевидно, что триумфализм делает невозможным прощение истории, поскольку отрицает саму вину: наше величие делает нас совершенными, нам не за что просить прощения, мы можем только гордиться и побеждать.
Уязвимость триумфализма определяется прежде всего тем, что это не терапия, а анестезия. Триумфализм способен обезболивать, но он не исцеляет раны и не устраняет их причину. Дух вражды и исключения продолжает действовать. Что толку в том, что мы хорошие, а все остальные плохие? Когда вражда достигает стадии войны, льется кровь и хороших, и плохих, а триумфализм никогда не ведет к миру.
Кроме того, приходится признать, что он несовместим с Евангелием. Если мыслить честно, придется выбирать между верой в Бога, открывшегося в Иисусе Христе, и обожествлением своей церкви и своего народа. Протопресвитер Александр Шмеман с горечью говорит о том, насколько люди подвержены «самоутверждению и обличению чужой неправоты. Мы живем в шизофрении: христианская мораль, в ту меру, в какую она вообще была воспринята, воспринята была только как мораль индивидуальная. Но в отношении своего народа, своей церкви и т. д. христиане первые (после евреев) живут самоутверждением, гордыней и „экспансией“. Откуда же взяться „раскаянию“ и „самоограничению“? „Я“, может быть, и уступлю, „мы“ никогда не уступим, потому что мы правы, всегда правы, не могли бы секунды прожить без своей правоты. <…> Тогда как смысл христианства в том, чтобы быть правым и уступить и в этом дать засиять победе: Христос на кресте – и „воистину Человек сей Сын Божий…“»
[51].
Отец Александр точно указывает здесь на распространенный конфликт сознания: едва ли человек, считающий себя христианином, станет отрицать ценность смирения, терпения и кротости в межличностных отношениях. В наших контактах с отдельными людьми мы еще как-то соглашаемся смиряться и ставить себя на второе место. Однако когда речь идет о сообществе, тот же самый человек отвергает смирение и терпение и делается воинственным и жестким.
Митрополит Антоний Сурожский рассказывал об одном епископе Зарубежной церкви, который в беседе с ним высказывался о некоторых общих знакомых священнослужителях с яростным осуждением. Владыка Антоний терпел сколько мог, а потом все-таки сказал: «Но ведь Господь заповедал нам любить наших врагов…» На это последовал ответ: «А я и люблю своих врагов. Но я ненавижу врагов Христовых!»
Это уловка разума: я готов любить своих врагов, но ненавижу врагов Христовых – или врагов Церкви, Родины, народа и т. д. Чтобы сообщить религиозное оправдание своей ненависти, мы совершаем нехитрую умственную манипуляцию: объявляем тех, кто нам противится, врагами Бога (Родины, истины…), после чего уже можно ненавидеть всласть и при этом чувствовать себя правыми перед Богом. При этом мы забываем, что Сам Господь действовал совершенно иначе. Смирившись до смерти, и даже до смерти Крестной, отказавшись от вооруженного, да и от всякого сопротивления, претерпев до конца, Он одержал свою победу. Как говорит отец Александр Шмеман, победа Христова воссияла тогда, когда Он был прав и уступил.
Неправда триумфализма связана с тем, что он увлекает на путь кумиротворчества, превращая национальную традицию в предмет поклонения и тем самым закрывая путь к прощению и исцелению истории.
