Действительно, мы видим, как Эдип рождается в этот день: он бесстрашно расследует преступление, опрашивает свидетелей и узнает правду о своей жизни. Но он и умирает, потому что эта правда состоит в том, что он – убийца отца и муж собственной матери. Эдип – царь, отец семейства, мудрец, уважаемый согражданами и любимый близкими, – гибнет на наших глазах. Но сверх исполнения прорицания Тиресия Софокл показывает еще и третий шаг становления героя: да, Эдип умер, утратил царство, семью и само право смотреть на белый свет, но через эту смерть он воскрес для новой жизни. Когда Эдип узнает правду, судит и наказывает самого себя, он освобождается от вины, переходит из преступного состояния к праведности. Из существа, подвластного темному року, он становится свободным человеком, осуществляющим нравственный выбор.
В истории Эдипа есть нечто устрашающее и утешительное. Благодарение Богу, редко кому выпадает участь быть виновным в тех преступлениях, что невольно совершил Эдип, но все мы существуем в мире в определенном смысле вслепую. Мы не слишком хорошо знаем, кто мы, каков наш род и след, оставленный в бытии нашими предками. Мы мало знаем своих близких, нам неведомы последствия наших поступков и «не дано предугадать, как слово наше отзовется».
Над всеми этими вещами мы не властны. Нам приходится жить и действовать в мире, который мы не понимаем и не можем контролировать. Механизм трагедии в принципе основан на том, что спокойное течение повседневности вдруг раздирается, как тонкий покров, и под ним обнаруживается пугающая бездна: преступление, предательство, страдание, смерть…
Культуролог Андре Боннар
[56], размышляя о греческой трагедии, приводит такой образ. Представьте, что вы идете по лесной дорожке, солнце светит, цветы благоухают, бабочки порхают – и вдруг вы оборачиваетесь и видите, что в нескольких метрах от вас огромный танк, который вас сейчас раздавит, а бежать вам некуда, и хуже всего то, что вы понимаете: именно вы своими неосторожными действиями и страстями привели страшную машину в движение.
Мы избегаем знания о себе, своем роде и истории своей страны именно потому, что боимся, что это открытие может оказаться ужасным, постыдным, сопряженным с неподъемным грузом вины. Воля к знанию, свойственная Эдипу, сопряжена с мужеством, достоинством и благородством, ведь благороден не тот, у кого в роду были исключительно высоконравственные добропорядочные люди (таких семей попросту не существует), а тот, кто благодарен своему роду и желает ему добра – а для этого необходимо знать о своих предках всю правду, и хорошее, и дурное.
Но в истории Эдипа есть и утешение. Во-первых, ему известно, что узнать правду необходимо для того, чтобы прекратилась чума. Для Софокла и его современников еще была очевидна связь физики и метафизики, они понимали, что материальное и социальное состояние народа неотделимо от уровня его нравственности. Для нас эта идея уже не является непреложной истиной. В конце восьмидесятых годов прошлого века священник Александр Мень
[57] говорил о том, что мы сетуем на трудности жизни, отсутствие необходимых продуктов, непомерные очереди и т. п., но почему мы решили, что народ, на совести которого столько зла, совершенного против своих же соотечественников, должен жить хорошо, сыто и благополучно? В логике и библейской, и античной осознание правды и принятие на себя вины необходимо для того, чтобы открылось будущее.
Во-вторых, знать правду необходимо для того, чтобы обрести свободу. Когда Эдип узнает, что убил своего отца и родил детей в браке с матерью, перед ним открываются две возможности. Он может или возложить ответственность на судьбу, которая заставила его делать то, чего он не хотел, и проклясть богов, или принять ответственность на себя: «Человек отвечает не только за то, что он хотел, но и за то, что ему случилось совершить в свете вызванных его действиями последствий, хотя бы у него не было и малейшей возможности предугадать эти последствия и тем более их предотвратить»
[58]. Но мы можем утешиться, вспомнив, что существует все-таки та сфера свободы, в которой никто и ничто не может лишить человека его достоинства. Судьба может загнать нас в угол: в концлагерь, в смертельную болезнь, в невыносимые и безысходные семейные обстоятельства, но, как сказал Виктор Франкл, «человек – это существо, которое всегда решает, кто он».
В фильме режиссера Тенгиза Абуладзе
[59] «Покаяние» главная героиня Кетеван Баратели совершает странный поступок, положивший начало трагическим событиям. После торжественных похорон ветерана партии Варлама Аравидзе она выкапывает его труп и помещает его в саду у дома, где он жил. Родственники партийного деятеля потихоньку зарывают его обратно в могилу, но на следующее утро снова обнаруживают труп на том же месте.
Через несколько дней Кетеван ловят и предают суду, и тогда она объясняет, что Варлам во времена репрессий отправил на смерть ее родителей, художника Сандро Баратели и его жену Нино, и еще многих невинных людей, а потому она не может допустить, чтобы его тело было мирно предано земле, тогда как неизвестно, где и как похоронены его жертвы.
Героиня фильма Абуладзе совершает архаическое символическое действие. Вырыть труп врага в этой логике означает воспротивиться забвению и лжи, сказать правду, воззвать к справедливости. Дело не в компенсации ущерба и наказании всех виновных, а в уважении и любви к жертвам.
Но здесь встает еще один важный вопрос: насколько в принципе возможно восстановление исторической истины? Может ли кто-то утверждать, что ему известно, как все было «на самом деле»? Насколько обоснованы претензии на историческую объективность? Мы склонны согласиться с Мирославом Вольфом, который утверждает, что «воссоздать прошлое в том виде, в каком оно действительно имело место, независимо от каких-то воззрений, невозможно. Предполагать обратное не только наивно, но и очень опасно. Ибо претензии на универсальную истину зачастую служат узакониванию весьма специфических частных интересов»
[60]. В этой ситуации несостоятельности претензий на объективную истину особое значение приобретает фигура свидетеля.
