Уныло размышляя над растущим счётом в тетрадке Дженкинса, Алексис вышла на улицу, ожидая, пока хозяин лавки вынесет сахар и положит в повозку. После затяжных дождей вернулась ясная погода, и если бы не прохладные утра, заставляющие зябко ёжиться, умываясь ледяной водой, можно было решить, что снова наступило лето. Ораст стоял в дверях телеграфа, заправив руки в чёрных нарукавниках за чёрные же подтяжки. У салуна одна из девочек, придерживая сползавшую с плеч шаль, лениво уговаривала шахтёра подняться наверх. Из кафе тянуло свежесвареным кофе, а по дороге неспешно катилась телега, гружённая углем из соседней шахты, направляясь в кузницу.
Такие дни — сонные, полные очарования, нравились Алексис больше всего. Городок, еще полтора месяца назад бывший чужим и враждебным, теперь стал почти родным, а его жители — почти семьёй.
— Может, возьмёте ещё свечей? — К повозке подошёл Дженкинс, держа в одной руке пустой бочонок, а в другой — пакеты с сахаром. — Из старых запасов по старой цене. Новые будут дороже.
— Спасибо, но мне достаточно керосина, — поблагодарила Алексис, успевшая раскусить торговца, который в последний момент всегда предлагал что-то «по очень выгодной цене, буквально в последний раз». Поначалу она велась на его уловки, и теперь дома лежало четыре фунта соли — Бог знает, куда ей столько, три ярда муслина на занавески, которые были не к спеху, зато обошлись в четыре с половиной доллара, и топор. Зачем ей ещё один топор — Алексис слабо понимала, но, когда купила, была довольна собой и тем, что ведёт себя, как настоящая запасливая хозяйка.
— Ну, смотрите, — проворчал Дженкинс, укладывая мешки в бочонок. — Может, тогда возьмёте консервы? Лишними-то никогда не будут!
— Мистер Дженкинс, я… — начала было Алексис и встревожено замолчала, прислушиваясь. Слабый гул, едва различимый за обычным городским шумом, заставил замереть, склонив голову набок. Спустя несколько секунд его расслышал и Дженкинс. Люди останавливались на полпути, недоуменно переглядываясь. Гул нарастал, дробился, и вскоре стало понятно — это топот десятков копыт.
— Опять солдаты, — недовольно проворчал Дженкинс. — Носятся по городу, совсем не думая об остальных. А если когда-нибудь под копыта попадёт кто-то из жителей? Об этом они совсем не думают.
Облако пыли на горизонте, там, где за городом начинался луг, стало больше, и вскоре в нём действительно стали проступать силуэты всадников. Горожане принялись суетливо отходить к домам, уступая дорогу, когда до слуха донёсся высокий, пронзительный вопль, не похожий ни на что, слышанное Алексис ранее. Его тут же подхватили другие голоса. Дрожь прошла по телу, сворачиваясь тугим клубком страха за мгновение до того, как кто-то закричал:
— Индейцы!
Всё вокруг пришло в движение, будто по мановению волшебной палочки. Люди в панике разбегались в разные стороны, кричали женщины, плакали дети. Ещё минут назад сонная улочка словно взорвалась, чужой страх будил низменный инстинкт самосохранения. Алексис же всё не могла прийти в себя, вцепившись одной рукой в Дженкинса и вглядываясь в приближающихся индейцев расширенными от ужаса глазами. Лишь когда у Ораста, бежавшего через дорогу, вдруг подломились ноги, и он рухнул с торчащими из головы топором, она отмерла и, оттолкнув Дженкинса, бросилась бежать.
Вперёд, не разбирая дороги, отпихивая от себя других людей, мчавшихся в одну с ней сторону или навстречу. Там, за спиной, раздавались выстрелы и истошные крики. Ржали лошади, а топот копыт приближался и теперь звучал почти за спиной. Алексис бежала к школе, и лёгкие разрывались на части, пока в голове билась не мысль даже — молния: «Только бы успеть!» Она не думала, что будет делать внутри, где укрыться в крохотном домике, не думала ни о чём, кроме желания спрятаться, забиться под стол и закрыть голову руками. Спасительная дверь наконец возникла перед глазами, и Алексис дёрнула за ручку, забыв, что сама замкнула школу перед тем, как уйти. Она дёрнула ещё раз, в панике оглядываясь, чтобы тут же отвернуться и не видеть лежавших на дороге тел и гарцующих вокруг них всадников.
Новый рывок. Ну же! Дверь не поддавалась, и Алексис, подхватив юбки, бросилась за угол, надеясь укрыться под ветряным насосом, в высоких кустах орешника. Сердце билось уже в горле, и мир вокруг вдруг приобрёл необъяснимую чёткость, ясность. Вот высохшая трава, вот широкие жёлтые листья с зелёными прожилками. И тень башни на земле — чёрная, резкая. Алексис споткнулась о камушек, заваливаясь вперёд, почти падая, когда сильная рука ухватила за волосы, оттягивая назад так резко, что из глаз невольно брызнули слёзы.
Руки взметнулись вверх, пытаясь вырываться из захвата, круп лошади, пятнистой, будто корова, заслонил обзор, и взгляд наткнулся на ногу в мягком сапоге-носке. Алексис завизжала, громко, на пределе своих лёгких. Животный страх мешал думать, мешал дышать, оставляя только одно желание — вырваться. Индеец перегнулся, легко закидывая её на лошадь, и визг оборвался — лицо нападавшего показалось жуткой маской: уродливый белый, пугающая синева вокруг глаз. Силы покинули разом, превращая тело в безвольный мешок. Ушёл страх, желание жить, попытки спастись — только тупое безразличие и обречённость. Коротко выдохнув, Алексис потеряла сознание.
* * *
Сегодняшний день мало чем отличался от сотни предыдущих, разве что погода менялась. Киллиан бездумно смотрел в потолок, разглядывая трещины на досках, пока девица, сидевшая на краю кровати, неспешно заятгивала шнуровку на розовой рубашке. Где они только берут такие яркие ткани? Как бельмо на глазу — смотреть больно. Может, подбирают такие цвета специально, чтобы возникло желание поскорее стянуть? Но бледно-голубой будил те же мысли, вот только хозяйка платья навряд ли была бы так же покладиста, как Энни…
— Ты точно больше ничего не хочешь? — Энни повела плечиком, позволяя только что надетой рубашке снова соскользнуть к локтю.
— Деньги на тумбочке, — не отнимая глаз от потолка, бросил Киллиан. Фыркнув, проститутка поднялась, сгребла мелочь и вышла.
А мысли снова вернулись в привычное раздражающее русло. Нет, Киллиан МакРайан не думал часами об Алексис. И её образ не вставал одинокими ночами в пустой постели. И даже здесь, в номерах, он видел перед собой лицо Энни, её завитые русые кудряшки и пышную грудь. Нет, миссис Коули всплывала в памяти внезапно, резко, приходя без предупреждений и вызывая странное тоскливое чувство недосказанности. За годы, что прошли со смерти Мэренн и сыновей, Киллиан ни разу не думал о том, чтобы создать семью. Зачем? Чтобы снова потерять? Память бережно хранила осколки счастья, хотя цвета давно поблекли, звуки голоса стёрлись, и только ощущение тепла и покоя оставалось неизменным.
К чему было начинать всё сначала? Для удовлетворения мужских потребностей вполне хватало шлюх. А заботиться о ком-то, снова возлагать на себя ответственность за чужую жизнь Киллиан не хотел. И эмоции, которые просыпались при мыслях об Алексис, не шли ни в какое сравнение с теми, что он испытывал к жене. Не было той всепоглощающей нежности, не было желания защитить ото всех бед — миссис Коули и сама прекрасно справлялась с ними: стоило вспомнить о револьвере под подушкой, как на лице сама собой расплывалась улыбка.
