– А сюда билеты всегда есть! – философски заметила Тоня, кивая на погашенный Театр имени Гоголя.
– Постоянно, – согласился Свирельников, даже не знавший о существовании такого театра.
Потом, когда, миновав казаковскую церковь, где в ту пору располагались мастерские, они вступили на улицу Радио, Тоня кивнула на старинное, с колоннами, здание за узорной оградой.
– Я сначала хотела сюда поступать.
– А что это?
– Областной педагогический. Но Валентин Петрович сказал, чтобы мы ерундой не занимались и подавали прямо в МГУ.
– А кто это?
– Мой дядя. Святой человек!
– А отец у вас есть?
– Конечно. Без отцов дети не появляются. Но он с нами не живет! – сообщила Тоня с той скорбной готовностью, с какой обычно в юности люди рассказывают о личных драмах своих родителей.
– Разошлись? – уточнил Свирельников.
– Да. Давно. Еще на целине.
– Не сошлись характерами?
– Нет, почему? Просто мама полюбила другого.
– Да-а? – удивился он, с недоумением примеряя сказанное к своей семье и не представляя себе Зинаиду Степановну, любящую кого-то другого, кроме отца.
– Да. Так бывает.
– Значит, у тебя отчим? – спросил он, невольно переходя на «ты».
– Нет… Мы живем вдвоем с мамой, – ответила Тоня, благосклонно не заметив этой фамильярности.
– А-а, ну понятно… – кивнул Свирельников, ничего не понимая.
– А ты с кем живешь?
– С матерью, отцом и братом.
– Полноценная советская семья? – иронически спросила она.
– Да. А что?
Они миновали МВТУ и оказались на небольшой площади.
– А здесь морг! – таинственно сообщила Тоня, кивнув на приземистый одноэтажный дом, видимо флигель, оставшийся от прежней обширной усадьбы. – Хочешь посмотреть?
– Что?
– Мертвых…
– Хочу, – ответил он, совершенно того не желая.
– Только тихо!
Они, крадучись, приблизились к низкому освещенному окну. Стекла были густо закрашены изнутри белилами, но в замазке нашлась дырочка. Тоня прильнула к ней, словно к глазку детского калейдоскопа с разноцветными стеклышками, потом нехотя уступила место курсанту.
– Не бойся!
– Я и не боюсь! – неуверенным голосом отозвался он. – Я не такое видел!
Стекло было ледяное, и лоб от холода сразу онемел. В дырочку виднелась большая комната с двумя широкими оцинкованными столами. На одном лежал тучный труп, похожий на оплывшее желтое тесто, забытое на кухонной доске. Невозможно было понять: мужчина это или женщина…
«Странно! – очнулся от воспоминаний Михаил Дмитриевич. – Очень странно!»
Только сейчас, спустя много лет, он сообразил, что дырочку можно было проскрести в замазке только изнутри. Зачем и кто это сделал?
– Я, когда маленькая была, сюда часто ходила… – сообщила Тоня, когда они двинулись прочь.
– Зачем?
– Я боялась смерти и хотела воспитать себя.
– Воспитала?
– Не очень… Но мама сказала, что, когда я вырасту, изобретут таблетки бессмертия.
– И тебе тоже говорили?
– Да! И тебе?
– Ага!
Они почему-то засмеялись, и Свирельников ощутил к этой девушке, которую и знал-то всего несколько часов, почти родственную привязанность. Наконец они дошли до четырехэтажного дома на углу Большой Почтовой и Рубцова переулка, спускавшегося к замерзшей Яузе. Светилось единственное окно на третьем этаже.
– Мама не спит… – вздохнула Тоня. – Руга-аться будет!
– А ты ее не предупредила?
– Не-а! А ты где на Спартаковской живешь?
– Рядом с Домом пионеров.
– Где кинотеатр?
– Да.
– Я в Дом пионеров в кружок бальных танцев ходила. В седьмом и восьмом.
– А я на трубе там учился.
– Научился?
– Нет.
– Ну, пока! В театре увидимся.
Она забежала в подъезд, а Свирельников побрел к себе на Спартаковскую.
Утром, чуть свет, позвонил Веселкин:
– Ну?
– Что – ну?
– Трахнул?
– Больной, что ли?
– А чего ж вы делали?
– Мертвых смотрели.
– Каких мертвых?
– В морге.
Целую неделю курсант Свирельников томился нетерпением, проклиная себя за то, что не попросил у Тони телефон, но на долгожданный спектакль опоздал: надел свой единственный выходной костюм и, когда завязывал шнурки, брюки лопнули в самом интересном месте – за отпуск он прилично отъелся на домашних харчах. Зашивать было некогда, хоть мать и предлагала, пришлось срочно влезать в опостылевшую форму.
Влетев в зал после третьего звонка, в меркнущем свете он обнаружил всю их «группу захвата» в партере – в деликатном порядке: Синякин, Нина, Тоня, Веселкин. Между девушками зияло единственное на весь театр свободное кресло, сберегаемое специально для него. Появился Свирельников как раз в тот момент, когда какой-то контрамарочник, скорее всего студент «Щуки», нахально пытался занять его место. Махнув перед носом наглеца билетом, Миша рухнул в кресло и, наклонившись почему-то сначала к Нине, шепотом объяснил, что забыл документы, поэтому пришлось возвращаться. Затем он повернулся к Тоне и начал повторять то же самое, но она довольно резко оборвала:
– Потом!
На сцене уже появились Берлиоз с Иванушкой Бездомным. Но курсант Свирельников, не вникая в знаменитый спор о Христе, пытался понять совсем другое: если от Нины просто пахло хорошими духами да еще какими-то привлекательными женскими пряностями, то ее подруга источала совершенно особенный телесный аромат, одновременно будоражащий и успокаивающий. Казалось, этот запах он знал очень давно, чуть ли не с бессознательного детства. Потом появился Воланд со свитой, покатилась отрезанная голова председателя МАССОЛИТа, Маргарита, ухватившись за канат, заметалась над сценой, восхищая зрителей обнаженным антисоветизмом. И он увлекся спектаклем.
В антракте Свирельников наконец рассмотрел Тоню на свету без пальто и шапки. Если она и была похожа на Надю Изгубину, то не внешними частностями, а скорее общим выраженьем – гордым и добрым одновременно. У нее оказалось круглое, серьезное лицо, большие темные строгие глаза, темно-русые волосы, стриженные «под пажа». (Очень модная в ту пору прическа!) Одета она была в черные широкие брюки и фисташковую кофточку из ангорки. Под кофточкой обнаруживалась весьма возвышенная грудь. А по поводу ее бедер Вовико незаметно, когда девушки отвернулись, с восхищением развел руками. Словом, студентка с покрасневшим на морозе носом, которую он провожал неделю назад домой, понравилась окончательно и бесповоротно. Огорчало только то, что вела она себя подчеркнуто холодно, точно не было никакой прогулки по ночной Москве, никаких откровенных разговоров и окна в морг.
