– В той самой. И мне пару страничек прихвати. За хлопоты.
– А-а, понял! – Свирельников догадался, что конспиративный Жолтиков подразумевает деньги для начальника департамента и пару тысяч для себя – за посредничество.
– Будь на связи! Как только – так сразу. Пока!
– Пока!
Обрадованный директор «Сантехуюта» отечески поцеловал Светку, ссадил с коленей и начал быстро одеваться.
– А как же я? – захныкала она.
– А ты готовься к вакууму!
24
Михаил Дмитриевич, чрезвычайно довольный звонком Жолтикова, по-школярски помахивая кейсом, весело спустился вниз. Джипа у подъезда не оказалось, хотя, по расчетам, Леша должен был бы уже вернуться. Директор «Сантехуюта» вместе с досадой вдруг ощутил в теле запоздалую готовность к любоделию, такую настоятельную, что даже решил ненадолго воротиться к Светке. Обдумывая солидный предлог для повторного появления (ведь нельзя же просто сказать девчонке, что накатило!), он в рассуждении огляделся и сразу охладел: на противоположной стороне большого внутреннего двора стояла серая машина. Но те самые «жигули» или другие, разглядеть с такого расстояния невозможно. А подойти ближе, помня алипановские наставления, Свирельников не отважился.
«Хоть бинокль с собой вози!»
В этот момент подъехал джип.
– Пробки! – виновато сообщил Леша.
– Забрал болтики?
– Забрал. – Водитель кивнул назад, в сторону багажника. – Два ящика. Еле дотащил со склада.
– Ничего. Дело богоугодное. А ты, кстати, в Бога-то веришь?
– Наверное…
– Как это – наверное?
– Ну, как сказать. Верю, что кто-то за нами смотрит и управляет. Не может ведь, чтобы все само собой делалось. Без ГАИ – такой бардак начнется!
– А сейчас, значит, не бардак?
– Бардак, конечно, но жить можно.
– Ладно, поехали!
– Куда?
Посмотрев на часы, Свирельников прикинул, что успевает заскочить к матери и разобраться с запившим Федькой.
– В Мневники! – приказал он. – Быстро!
Минка хоть и была забита машинами, но, к счастью, двигалась, а не стояла, как обычно. Вообще удивительно: ну какие, к черту, реформы и технотронные прорывы, если правительственную трассу разгрузить не могут! Носятся с мигалками по встречной – только людей бесят. И так всегда: пока к власти рвутся – все им плохо, все надо поменять и перестроить. А потом, как дорвутся до мигалок и на встречную полосу выскочат, оказывается, все в Отечестве нормально, ничего особенно менять не нужно. И так всегда…
Внимательно оглянувшись, Михаил Дмитриевич «хвоста» не обнаружил.
«Прямо как Штирлиц, едрена вошь!»
Зазвонил «золотой» мобильник, и на дисплейчике высветился номер Алипанова.
– Аллёу!
– Ну что?
– А у тебя как дела?
– Сначала показалось: снова появился, а сейчас вроде никого…
– Еще появится! – успокоил опер. – Значит, докладываю: «Сексофон» я пробил. Там, оказывается, мой бывший подчиненный крышует. Ни к тебе, ни к твоему Шутилкину никаких претензий. И вообще они такими вещами не занимаются. Врет, конечно…
– А кто же тогда за мной следил?
– А вот это вопрос действительно интересный! Мне надо подумать. Ты тоже подумай!
– О чем?
– О разном. Кому ты должен? Кто тебе должен? Могут быть и личные мотивы. Рога ты никому в особо крупных размерах не наставлял? За это тоже могут…
– Нет! Сказал же! А может, все-таки Фетюгин?
– Зачем?
– Ну, сначала не хотел отдавать. Нанял. Потом, когда ты его прижал, испугался, а заказ снять забыл.
– Забыл? Вряд ли. Скорее, людям отбой дали, а они могли сами, на свой интерес продолжить… Человек ты не бедный. Есть что взять. Версия, конечно, дохленькая, но проверить надо. Если что – сразу звони!
Нажав «отбой», Свирельников еще раз рассмотрел машины, двигавшиеся поблизости. Ничего подозрительного. С высокой эстакады Третьего кольца открылся вид на Москву, смутный и расплывчатый от смога, похожий на дорогую иллюстрацию, прикрытую для сохранности папиросной бумагой. Далеко впереди, справа от Университета, можно было рассмотреть высокий уступчатый силуэт нового «Фили-паласа», за который так долго и жестоко воевал директор «Сантехуюта». И отвоевал!
Михаил Дмитриевич победно вздохнул и набрал номер Зинаиды Степановны, но никто не снял трубку: когда брат входил в штопор, мать отключала телефон, чтобы не звонили собутыльники, на расстоянии чувствовавшие дружественный запой и желавшие приобщиться.
– Останови где-нибудь, торт купим! – приказал он водителю.
…Федька смолоду был гордостью семьи, школу окончил с серебряной медалью, учителя говорили, у мальчика замечательные способности, особенно к иностранным языкам. В семье его уважали. Когда младший сын делал уроки (они тогда еще жили в коммуналке), отец, чтобы не мешать, отгораживал телевизор листом фанеры, выключал звук и прикладывал к уху специальный наушник, сконструированный из старой черной телефонной трубки. Если на экране забивали гол, отец только багровел, разевал в беззвучном восторге (или негодовании) рот и колотил себя кулаками по коленкам. Старшему брату было обидно: ему-то в школьные годы такого уважения не выказывали.
Но в Иняз Федька, к всеобщему изумлению, провалился и был настолько потрясен, получив за сочинение тройку, что впервые серьезно напился. До этого на семейных торжествах он нехотя отхлебывал глоток-другой вина, поддавшись уговорам родственников. Свирельников как раз приехал в отпуск из Германии, и мать, увидев старшего сына в форме, прямо с порога отправила его в институт – разбираться. Мол, офицеру врать побоятся! Михаила Дмитриевича это задело: столько не виделись! Но и ее понять можно: Федька лежал на диване, отвернувшись к стене, отказывался от еды и ни с кем не хотел разговаривать.
Приемная комиссия работала, кажется, последний день, и, войдя в кабинет, Свирельников обнаружил там, как принято теперь выражаться, корпоративную вечеринку. Посредине канцелярского стола, на маленьком пространстве, освобожденном от скоросшивателей с документами абитуриентов, тесно стояли бутылки и лежала любовно порезанная прямо на оберточной бумаге закуска: любительская колбаска, мелкодырчатый ярославский сыр и крупные бочковые огурцы. На стопке протоколов расположился еще не начатый, посыпанный грецкими орехами медовик, изготовленный, очевидно, рукодельной сотрудницей.
Дежурный преподаватель, пятидесятилетний мужичок с внешностью вечного доцента, пировал вместе с тремя девицами, явными секретаршами. От тостов дело перешло уже к двусмысленным анекдотам, шуточкам, обниманьям, а также к игривому хихиканью, какое обычно издают женщины, когда к ним пристает начальник, спать с которым они вовсе даже и не собираются. Увидев позднего правдоискателя, все четверо посерьезнели и посмотрели на него с тоскливой ненавистью.
