– Нет. Мне телевизор смотреть некогда.
– А я заме-е-етил!
– Ну и что? – пожал плечами Свирельников.
– Как «ну и что»? Ты русский или не русский? – возмутился младший брат.
Но тут задребезжал «золотой» мобильник. Это была Нонна.
– Михаил Дмитриевич, звонил Порховко из «Столичного колокола», – деловитой скороговоркой доложила она, – и сказал, что вам лучше бы к ним приехать, и как можно быстрее.
– А зачем?
– Он не объяснил, но два раза повторил, что это в ваших интересах…
– Хорошо, спасибо!
– Вы сегодня еще появитесь? – уже не по-рабочему, а с женским смущением спросила секретарша.
– Появлюсь.
Свирельников захлопнул крышечку, спрятал телефон и спросил брата:
– Ну и почему?
– Что – евреи?
– Нет, Великая Кнопка?
– А почему евреи, тебе не интересно?
– Не очень…
– Зря! Ты читал Дугласа Рида?
– Нет.
– А Лурье?
– Нет…
– Ты не читал «Антисемитизм в Древнем мире»? – искренне изумился он. – Прочти! Я тебе дам.
– Не хочется.
– Напрасно, брат! Der Wunsch ist des Gedankens Vater
[4]!
– Я тебе дам «фатер-матер»! Что ты к брату привязался! – возмутилась мать. – Евреи виноваты, что ты пьянствуешь? Евреи?! – Потом повернулась к старшему сыну. – Тонька-то как?
– Молчи, женщина! Я не пьянствую, я справляю поминки по великой советской цивилизации. Тризну.
– Щас как тресну тебя! Тризну… – осерчала Зинаида Степановна.
– А ты знаешь, брат, почему скопытился социализм? Я только сейчас понял.
– Догадываюсь.
– Нет, не догадываешься. Его специально умертвили, чтобы разобраться в том, что в нем было не так. Знаешь, как покойников вскрывают и смотрят. Патанатом – лучший диагност!.. Разберутся и, когда снова будут социализм строить, ошибок уже не повторят. Понимаешь?
– Не очень. Так почему все-таки – «кнопка»?
– Вот ты сейчас что сделал? – вопросом на вопрос ответил Федька.
– По телефону поговорил.
– А перед этим?
– Что – перед этим?
– А перед этим ты нажал кнопочку. Так?
– Да, так.
– И так везде. Дети сейчас что делают? Кнопки на компьютере нажимают. Больше ничего не умеют. Взрослые то же самое делают. Мать, ты как теперь стираешь?
– Как надо – так и стираю! – огрызнулась Зинаида Степановна и благодарно повернулась к старшему сыну: – Спасибо, сынок, машина хорошая! Никаких забот…
– Нет, ты скажи! – настаивал Федька. – Белье с порошком загрузила, воду залила и что сделала?
– Что надо – то и сделала.
– Правильно! Кнопочку нажала! И все! И dolce far niente
[5]! Понимаешь, Майкл, скоро человечество разделится на две части: огромную, главную, нажимающую кнопки, и очень небольшую, которая знает, что происходит, когда кнопка нажимается, и как ее отключить. И не надо ничего: ни классовой борьбы, ни идеологии, ни полиции, ни армии… Ничего! Отключи кнопки – человечество к тебе само приползет на коленях и будет умолять: «О, великий и всемогущий, верни нам счастье нажимать кнопки! Мы готовы на все!» Ты понял, брат?
Счастливый Федька налил себе рюмку, влюбленно поглядел на нее, выпил и сморщился от горького восторга.
– А ты чего приехал? Мать, что ли, нажаловалась? – спросил он, хрустя луком.
– Нет, зачем жаловаться? Я позвонила… Соскучилась… Попросила проведать!
– Смотри, женщина! – Федька по-следовательски нахмурился. – Я измену чую!
– Ладно. Проведал! – Свирельников встал и пошел к двери.
В прихожей он тихо и зло спросил мать:
– Ну и что ты меня вызвала? Про кнопки слушать?
– Так ведь это он только сегодня такой. Послезавтра подыхать будет. И про Вальтера несколько раз говорил: поеду и убью.
– Ладно, положим в больницу.
– Теперь без согласия не кладут.
– Знаю. Что-нибудь придумаем… – Он достал кошелек и протянул матери несколько пятисотрублевых бумажек.
– Спасибо, сынок! – благодарно всхлипнула она, и Михаилу Дмитриевичу вдруг показалось, что и вызывали-то его не за брата бороться, а из-за денег.
– Что это вы шепчетесь? – За спиной появился Федька.
Мать вздрогнула, побледнела и спрятала деньги под фартук.
– Что ж, я с сыном старшим не могу поговорить? – удивилась она неестественным голосом.
– Говори! Но сначала я спрошу. Майкл, а ты понял, кто этими кнопками владеть будет?
– Евреи, очевидно!
– Молодец, брат! В корень смотришь. Нет, не Народ Книги, а Народ Кнопки. Избранный! – Федька обнял его и обдал острым, свежим водочным духом. Свирельникова, еще не оправившегося после вчерашнего, замутило.
– Деньжат оставь, но так, чтобы она не видела! – шепнул Федька и громко объявил: – Я брата до лифта провожу.
– Я провожу до лифта, – засобиралась мать.
– Нет, я провожу! – вдруг истерично заорал Федька, исказившись судорогой, предвещавшей дальнейшие ужасы запоя.
Около лифта Михаил Дмитриевич сунул брату сотню, мать строго-настрого запрещала давать больше.
– Невысоко ценит предпринимательский класс национальную элиту! – ухмыльнулся тот, разглядывая купюру.
– Загнешься ведь когда-нибудь, элита! – покачал головой Свирельников.
– Загнусь, но не сломаюсь! Грибом не стану!
– Каким еще грибом?
– Который ворует чужой хлорофилл.
– А что ты там про Вальтера мелешь?
– Поеду и убью! А что? Этот мужик из Казани смог!
– Перестань!
– Ладно, не волнуйся! Это я так… Мечтаю! Un desint vires, tame nest laudanda voluntas!
– Утомил ты меня сегодня, полиглот. Переведи!
– Пусть не хватит сил, но само желание похвально!
– Лечить я тебя буду, Федька! По-настоящему.
– Бесполезно, брат! От счастья вылечить невозможно…
26
Спускаясь в измызганном лифте, Свирельников с горечью думал о Федьке. Совсем плохо, если брат уже допивается до таких мстительных фантазий. Конечно, ни в какую Германию он не поедет и никакого Вальтера, чтобы вернуть сбежавшую жену, не убьет. Но ведь самые чудовищные душегубства начинаются с таких вот кровавых мечтаний. А тут как раз две недели по телевизору дундели про немецкого диспетчера, зарезанного нашим мужиком из Казани, у которого три года назад по вине тупого воздушного стрелочника разбилась вся семья – жена и дети. Этот народный мститель – упертый, видно, мужик: выждал, не остыл, поехал и прирезал…
