- Знаю, что затеваешь ты. Ничего не предвещает доброго мне
встреча с ним. Но ты так тяжело дышишь, так сурово глядишь, очи твои так угрюмо
надвинулись бровями!..
- Молчи, баба! — с сердцем сказал Данило. — С вами кто
свяжется, сам станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он
к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал
перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан
Данило. — Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится. Много было бы
проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да
острая сабля!
Катерина замолчала, потупивши очи в сонную воду; а ветер
дергал воду рябью, и весь Днепр серебрился, как волчья шерсть середи ночи.
Дуб повернул и стал держаться лесистого берега. На берегу
виднелось кладбище: ветхие кресты толпились в кучку. Ни калина не растет меж
ними, ни трава не зеленеет, только месяц греет их с небесной вышины.
- Слышите ли, хлопцы, крики? Кто-то зовет нас на помощь! —
сказал пан Данило, оборотясь к гребцам своим.
- Мы слышим крики, и кажется, с той стороны, — разом сказали
хлопцы, указывая на кладбище.
Но все стихло. Лодка поворотила и стала огибать выдавшийся
берег. Вдруг гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Остановился и пан
Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший
мертвец. Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще длиннее самих пальцев.
Тихо поднял он руки вверх. Лицо все задрожало у него и покривилось. Страшную
муку, видно, терпел он. "Душно мне! душно!" — простонал он диким,
нечеловечьим голосом. Голос его, будто нож, царапал сердце, и мертвец вдруг
ушел под землю. Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец, еще страшнее,
еще выше прежнего; весь зарос, борода по колена и еще длиннее костяные когти.
Еще диче закричал он: "Душно мне!" — и ушел под землю. Пошатнулся
третий крест, поднялся третий мертвец. Казалось, одни только кости поднялись
высоко над землею. Борода по самые пяты; пальцы с длинными когтями вонзились в
землю. Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца, и
закричал так, как будто кто-нибудь стал пилить его желтые кости...
Дитя, спавшее на руках у Катерины, вскрикнуло и пробудилось.
Сама пани вскрикнула. Гребцы пороняли шапки в Днепр. Сам пан вздрогнул.
Все вдруг пропало, как будто не бывало; однако ж долго
хлопцы не брались за весла.
Заботливо поглядел Бурульбаш на молодую жену, которая в
испуге качала на руках кричавшее дитя, прижал ее к сердцу и поцеловал в лоб.
- Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он,
указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не
добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! дай сюда
на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес
к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? "Нет, говори, тятя, я
козак". Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать
накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет:
Люли, люли, люли!
Люли, сынку, люли!
Да вырастай, вырастай в забаву!
Козачеству на славу,
Вороженькам в расправу!
Слушай, Катерина, мне кажется, что отец твой не хочет жить в
ладу с нами. Приехал угрюмый, суровый, как будто сердится... Ну, недоволен,
зачем и приезжать. Не хотел выпить за козацкую волю! не покачал на руках
дитяти! Сперва было я ему хотел поверить все, что лежит на сердце, да не берет
что-то, и речь заикнулась. Нет, у него не козацкое сердце! Козацкие сердца,
когда встретятся где, как не выбьются из груди друг другу навстречу! Что, мои
любые хлопцы, скоро берег? Ну, шапки я вам дам новые. Тебе, Стецько, дам
выложенную бархатом и золотом. Я ее снял вместе с головою у татарина. Весь его
снаряд достался мне; одну только его душу я выпустил на волю. Ну, причаливай!
Вот, Иван, мы и приехали, а ты все плачешь! Возьми его, Катерина!
Все вышли. Из-за горы показалась соломенная кровля: то
дедовские хоромы пана Данила. За ними еще гора, а там уже и поле, а там хоть
сто верст пройди, не сыщешь ни одного козака.
III
Хутор пана Данила между двумя горами, в узкой долине,
сбегающей к Днепру. Невысокие у него хоромы: хата на вид как и у простых
козаков, и в ней одна светлица; но есть где поместиться там и ему, и жене его,
и старой прислужнице, и десяти отборным молодцам. Вокруг стен вверху идут
дубовые полки. Густо на них стоят миски, горшки для трапезы. Есть меж ними и
кубки серебряные, и чарки, оправленные в золото, дарственные и добытые на
войне. Ниже висят дорогие мушкеты, сабли, пищали, копья. Волею и неволею
перешли они от татар, турок и ляхов; немало зато и вызубрены. Глядя на них, пан
Данило как будто по значкам припоминал свои схватки. Под стеною, внизу, дубовые
гладкие вытесанные лавки. Возле них, перед лежанкою, висит на веревках,
продетых в кольцо, привинченное к потолку, люлька. Во всей светлице пол гладко
убитый и смазанный глиною. На лавках спит с женою пан Данило. На лежанке старая
прислужница. В люльке тешится и убаюкивается малое дитя. На полу покотом ночуют
молодцы. Но козаку лучше спать на гладкой земле при вольном небе; ему не
пуховик и не перина нужна; он мостит себе под голову свежее сено и вольно
протягивается на траве. Ему весело, проснувшись середи ночи, взглянуть на
высокое, засеянное звездами небо и вздрогнуть от ночного холода, принесшего
свежесть козацким косточкам. Потягиваясь и бормоча сквозь сон, закуривает он
люльку и закутывается крепче в теплый кожух.
Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья и,
проснувшись, сел в углу на лавке и начал наточивать новую, вымененную им,
турецкую саблю; а пани Катерина принялась вышивать золотом шелковый рушник.
Вдруг вошел Катеринин отец, рассержен, нахмурен, с заморскою люлькою в зубах,
приступил к дочке и сурово стал выспрашивать ее: что за причина тому, что так
поздно воротилась она домой.
- Про эти дела, тесть, не ее, а меня спрашивать! Не жена, а
муж отвечает. У нас уже так водится, не погневайся! — говорил Данило, не
оставляя своего дела. — Может, в иных неверных землях этого не бывает — я не
знаю.
Краска выступила на суровом лице тестя и очи дико блеснули.
- Кому ж, как не отцу, смотреть за своею дочкой! — бормотал
он про себя. — Ну, я тебя спрашиваю: где таскался до поздней ночи?
- А вот это дело, дорогой тесть! На это я тебе скажу, что я
давно уже вышел из тех, которых бабы пеленают. Знаю, как сидеть на коне. Умею
держать в руках и саблю острую. Еще кое-что умею... Умею никому и ответа не
давать в том, что делаю.
- Я вижу, Данило, я знаю, ты желаешь ссоры! Кто скрывается,
у того, верно, на уме недоброе дело.
- Думай себе что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе.
Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру
православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где,
когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное
жито. На униатов даже не похожи: не заглянут в божию церковь. Таких бы нужно
допросить порядком, где они таскаются.
