Печально стояла старая няня, и слезами налились ее глубокие
морщины; тяжкий камень лежал на сердце у верных хлопцев, глядевших на свою
пани. Уже совсем ослабела она и лениво топала ногами на одном месте, думая, что
танцует горлицу. "А у меня монисто есть, парубки! — сказала она, наконец
остановившись, — а у вас нет!.. Где муж мой? — вскричала она вдруг, выхватив
из-за пояса турецкий кинжал. — О! это не такой нож, какой нужно. — При этом и
слезы и тоска показались у ней на лице. — У отца моего далеко сердце; он не
достанет до него. У него сердце из железа выковано. Ему выковала одна ведьма на
пекельном огне. Что ж нейдет отец мой? разве он не знает, что пора заколоть
его? Видно, он хочет, чтоб я сама пришла... — И, не докончив, чудно засмеялася.
— Мне пришла на ум забавная история: я вспомнила, как погребали моего мужа.
Ведь его живого погребли... какой смех забирал меня!.. Слушайте,
слушайте!" И вместо слов начала она петь песню:
Бiжить возок кривавенький;
У тiм возку козак лежить,
Пострiляний, порубаний.
В правiй ручцi дротик держить,
З того дроту крiвця бежить;
Бiжить река кривавая.
Над рiчкою явор стоiть,
Над явором ворон кряче.
За козаком мати плаче.
Не плачь, мати, не журися!
Бо вже твiй сын оженився,
Та взяв женку паняночку,
В чистом полi земляночку,
I без дверець, без оконець.
Та вже пiснi вийшов конець.
Танцiвала рыба з раком...
А хто мене не полюбить, трясця его матерь!
Так перемешивались у ней все песни. Уже день и два живет она
в своей хате и не хочет слышать о Киеве, и не молится, и бежит от людей, и с
утра до позднего вечера бродит по темным дубравам. Острые сучья царапают белое
лицо и плеча; ветер треплет расплетенные косы; давние листья шумят под ногами
ее — ни на что не глядит она. В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не
являются звезды, не горит месяц, а уже страшно ходить в лесу: по деревьям
царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут, катятся
клубом по дорогам и в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами
погубившие свои души девы; волосы льются с зеленой головы на плечи, вода, звучно
журча, бежит с длинных волос на землю, и дева светится сквозь воду, как будто
бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают, очи
выманивают душу... она сгорела бы от любви, она зацеловала бы... Беги, крещеный
человек! уста ее — лед, постель — холодная вода; она защекочет тебя и утащит в
реку. Катерина не глядит ни на кого, не боится, безумная, русалок, бегает
поздно с ножом своим и ищет отца.
С ранним утром приехал какой-то гость, статный собою, в
красном жупане, и осведомляется о пане Даниле; слышит все, утирает рукавом
заплаканные очи и пожимает плечами. Он-де воевал вместе с покойным Бурульбашем;
вместе рубились они с крымцами и турками; ждал ли он, чтобы такой конец был
пана Данила. Рассказывает еще гость о многом другом и хочет видеть пани
Катерину.
Катерина сначала не слушала ничего, что говорил гость;
напоследок стала, как разумная, вслушиваться в его речи. Он повел про то, как
они жили вместе с Данилом, будто брат с братом; как укрылись раз под греблею от
крымцев... Катерина все слушала и не спускала с него очей.
"Она отойдет! — думали хлопцы, глядя на нее. — Этот
гость вылечит ее! Она уже слушает, как разумная!"
Гость начал рассказывать между тем, как пан Данило, в час
откровенной беседы, сказал ему: "Гляди, брат Копрян: когда волею божией не
будет меня на свете, возьми к себе жену, и пусть будет она твоею женою..."
Страшно вонзила в него очи Катерина. "А! — вскрикнула
она, — это он! это отец!" — и кинулась на него с ножом.
Долго боролся тот, стараясь вырвать у нее нож. Наконец
вырвал, замахнулся — и совершилось страшное дело: отец убил безумную дочь свою.
Изумившиеся козаки кинулись было на него; но колдун уже
успел вскочить на коня и пропал из виду.
XIV
За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетьманы
собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все концы света.
Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и
Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была
земля Галичская.
- А то что такое? — допрашивал собравшийся народ старых
людей, указывая на далеко мерещившиеся на небе и больше похожие на облака серые
и белые верхи.
- То Карпатские горы! — говорили старые люди, — меж ними
есть такие, с которых век не сходит снег, а тучи пристают и ночуют там.
Тут показалось новое диво: облака слетели с самкой высокой
горы, и на вершине ее показался во всей рыцарской сбруе человек на коне, с
закрытыми очами, и так виден, как бы стоял вблизи.
Тут, меж дивившимся со страхом народом, один вскочил на коня
и, диво озираясь по сторонам, как будто ища очами, не гонится ли кто за ним,
торопливо, во всю мочь, погнал коня своего. То был колдун. Чего же так
перепугался он? Со страхом вглядевшись в чудного рыцаря, узнал он на нем то же
самое лицо, которое, незваное, показалось ему, когда он ворожил. Сам не мог он
разуметь, отчего в нем все смутилось при таком виде, и, робко озираясь, мчался
он на коне, покамест не застигнул его вечер и не проглянули звезды. Тут
поворотил он домой, может быть, допросить нечистую силу, что значит такое диво.
Уже он хотел перескочить с конем через узкую реку, выступившую рукавом сегеди
дороги, как вдруг конь на всем скаку остановился, заворотил к нему морду и —
чудо, засмеялся! белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке. Дыбом
поднялись волоса на голове колдуна. Дико закричал он и заплакал, как
исступленный, и погнал коня прямо к Киеву. Ему чудилось, что все со всех сторон
бежало ловить его: деревья, обступивши темным лесом и как будто живые, кивая
черными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды,
казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама дорога,
чудилось, мчалась по следам его. Отчаянный колдун летел в Киев к святым местам.
XV
Одиноко сидел в своей пещере перед лампадою схимник и не
сводил очей с святой книги. Уже много лет, как он затворился в своей пещере.
Уже сделал себе и дощатый гроб, в который ложился спать вместо постели. Закрыл
святой старец свою книгу и стал молиться... Вдруг вбежал человек чудного,
страшного вида. Изумился святой схимник в первый раз и отступил, увидев такого
человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный огонь
пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо.
- Отец, молись! молись! — закричал он отчаянно, — молись о
погибшей душе! — и грянулся на землю.
