Глава 1. Алита
Огюст-Эжен Лефевр, инквизитор первого ранга, терпеть не мог дождя. Осень с ее бесконечными ливнями и сыростью всегда нагоняла на него меланхолию. Вот и теперь, стоя на ступенях Дворца правосудия и дожидаясь, когда кучер выведет-таки его экипаж из-под навеса, Лефевр закрывал голову от потоков воды толстой папкой с документами по делу убийцы, прозванного Мороженщиком, ругал себя за то, что не взял утром шляпу и чувствовал, что, в общем и целом, жизнь снова повернулась к нему задом.
Наконец, экипаж остановился возле ступеней, и Лефевр, забравшись внутрь, бросил мокрую папку на скамью и сердито стукнул тростью в стенку: давай, двигайся, лентяй ты этакий. Впереди было целых три праздничных дня во славу Рождества святой Агнес, и Лефевр собирался поехать за город — отдохнуть в своем деревенском доме, посидеть у камина с бокалом хорошего вина и умной книгой, прогуляться возле озера. Теперь на этих прекрасных планах можно было ставить крест: в такую погоду лучше оставаться дома, сидеть, как сыч, в своем кабинете…
Экипаж подпрыгнул на какой-то колдобине, Лефевр прикусил язык и выругался. Столичные дорожники, сто бесов им в печень, снова начали ремонт мостовых — конечно, когда ж еще этим заниматься, как не осенью! Вот кого бы притянуть к суду инквизиции: их деятельность ничем не лучше злонамеренного колдовства. Некоторое время Лефевр думал о сегодняшнем процессе, своем выступлении и оправдательном приговоре — должно быть, именно поэтому судья и передал ему дело Мороженщика: наказывал за беспристрастность и четкую оценку событий. Во Дворце правосудия Лефевра не любили: дела о колдовстве он рассматривал чрезвычайно скрупулезно, пытаясь найти истину, а не просто отправляя подсудимых в тюрьму, как его коллеги. Подозреваешься в колдовстве — значит, виновен, и нечего тратить время на разбирательства: так считали почти все господа инквизиторы. Лефевр придерживался иной точки зрения: еще одна причина, по которой Страховид — так его называли коллеги, разумеется, за спиной и с оглядкой — не пользовался любовью товарищей по профессии. Первой причиной, конечно, была внешность: грубое скуластое лицо с чересчур крупными, тяжелыми чертами, высокий рост и некрасивые руки с длинными пальцами. На фоне прочих жителей столицы, изящных, тонкокостных, почти эльфообразных, Лефевр выделялся далеко не в лучшую сторону.
Он давно привык к своему уродству, перестал его стесняться и не вздрагивал, глядя в зеркало. Зачем стыдиться того, что ты не сможешь исправить? Покойная Бригитта, его сестра, так и не смогла смириться с тем, что родилась некрасивой — даже деньги его родителей не сумели превратить дурнушку в завидную невесту. Иногда Лефевр думал, что именно тоска и свела сестру в могилу. Когда всем сердцем желаешь давать и получать тепло и любовь, а в ответ летят злые насмешки, остается только тосковать… Лефевр не любил осень еще и потому, что Бригитта умерла от пневмонии в сезон дождей, а он не смог ее спасти. Как сказал врач, девушка просто не хотела жить, а медицина в таких случаях бессильна.
Экипаж сбавил скорость: выглянув в окно, Лефевр увидел, что они проезжают мимо человеческого цирка — его кучер, как и все остальные жители столицы, любил поглазеть на людей в клетках. Вот и сейчас, несмотря на проливной дождь, возле цирка толпился народ, таращился на уродов и уродок, тыкал пальцами, чавкал, пожирая сладкую вату. Лефевр ненавидел человеческие цирки, считая их варварским пережитком прошлого, и хотел было крикнуть кучеру, чтоб тот прибавил скорость, но внезапно замер, словно от пощечины.
— Стой! — крикнул Лефевр, и кучер послушно остановил экипаж. Лефевр смотрел в одну из клеток и чувствовал, как кровь прилила к голове и отхлынула, и прилила снова. В клетке сидела молодая рыжеволосая женщина в грязных лохмотьях, ее бледное чумазое лицо было искажено застарелым страданием и болью, а глаза…
Глаза были карими. Как у Бригитты. Как у мамы. Ни у кого в Сузе больше не было таких.
Открыв дверцу, Лефевр спрыгнул на мостовую и, не обращая внимания на дождь, пробился сквозь толпу и крепко взял за рукав человека в красном сюртучке администратора. Человек в сюртучке хотел было выругаться, но обернулся, увидел Лефевра, и злоба на его изъеденной оспой физиономии мигом сменилась раболепным подобострастием.
— Я забираю эту женщину, — сухо сказал Лефевр и указал на клетку с рыжей. Человек в сюртучке даже закашлялся от неожиданности.
— Но милорд… — промолвил он, буровя Лефевра колючим взглядом. — Это невозможно. Правила цирка.
Лефевр вынул из кармана пальто серебряный инквизиторский жетон и продемонстрировал человеку со словами:
— Ты знаешь, кто я?
— Разумеется, милорд, — по выражению лица администратора было ясно, что он с удовольствием засадил бы в клетку самого Лефевра: это во много раз увеличило бы выручку. — Но вы понимаете, наш хозяин…
— И ты, и ваш хозяин окажетесь в тюрьме через полчаса, — с ленивой угрозой промолвил Лефевр и, прищурившись, добавил: — Скажем, за укрывательство злонамеренных колдунов.
Администратор вскинул руки в жесте примирения и согласия и затараторил:
— Милорд, клянусь святой Агнес, я не знал, что она колдунья. Сейчас, сию секунду… Это ваш экипаж, да? Сейчас доставим.
Лефевр кивнул и двинулся к экипажу. Конечно, пришлось подождать: девушку доставили через четверть часа, когда инквизитор начал терять терпение — должно быть, администратор ругался с директором. Но, в конце концов, рыжую приволокли и засунули в экипаж. Администратор выглядел угрюмым и еще более озлобленным, чем раньше. На его физиономии наливался свежий синяк. Девушка забилась в самый темный угол, и Лефевр, смерив администратора презрительным взглядом, произнес:
— Благодарю за сотрудничество. Всех благ.
Когда экипаж снова покатил по улице, Лефевр всмотрелся в бледное девичье лицо с разводами грязи и следами давнишних побоев и спросил, вложив в голос всю возможную мягкость и доброжелательность:
— Как тебя зовут?
Девушка отшатнулась от него и вжалась в угол так, словно Лефевр ее ударил. Похоже, он и представить не мог, сколько ей довелось пережить. Побои, наверняка изнасилования, пытки… Лефевр почувствовал, как сердце болезненно сжимается от сочувствия.
— Ну я же не бью тебя, не ругаю, — с прежним теплом проговорил он. — Как тебя зовут, милая?
Рыжая закрыла лицо ладонями и заплакала.
— Ведьма нет имени, — проговорила она с ужасным каркающим акцентом. Впрочем, если смягчить этот акцент, получше приспособить к валеатскому языку, то получится тот самый выговор, который Лефевр с детства слышал в речи матери.
На мгновение он закрыл глаза, вспоминая те слова, которым его обучила мать, и сражаясь с острым страхом того, что он мог забыть чужую речь или же незнакомка вообще не говорит на этом языке. Наконец, Лефевр собрался с духом и произнес по-русски:
