— Тогда берите, — сказала Этель и сунула папку ему в руки. — Берите и знайте, что я всегда буду благодарить вас за то, что вы для меня сделали, — девушка вдруг отвела взгляд в сторону, словно пыталась скрыть набежавшие слезы, и, когда она заговорила, ее голос дрожал: — Вы создали меня, Огюст-Эжен. Вы сделали меня такой, какая я сейчас.
— И какая вы? — улыбнулся Лефевр. Положив папку на ступени — в ее сохранности можно было не сомневаться, местные никогда и ничего не крали — он предложил Этель руку, и они неторопливо побрели по дорожке, ведущей от храма к поселку и дальше, в порт. Почему-то Лефевр был уверен, что Этель не задержится здесь даже до обеда — поэтому надо просто проводить ее к кораблям.
— Я такая, какой всегда хотела быть, — промолвила девушка. — И это настоящее счастье.
Она рассказывала о своей учебе, о том, как упала в обморок, когда группа впервые пришла в анатомический театр, и о том, как сдала все экзамены на отлично — Лефевр слушал ее, в нужных местах кивал или задавал вопросы и с какой-то легкой грустью думал, что видит Этель в последний раз. Что ж, должно быть, это закон природы — люди приходят в жизни друг друга, идут вместе какое-то время, а потом расстаются. Хорошо, если выпадет возможность проститься.
— Будьте счастливы, Этель, — сказал Лефевр, когда они подошли к низенькому домику портовых касс. Корабль, идущий с полуострова на Большую землю, отходил через час, и кассирша угрюмо штамповала билеты, оценивающе глядя по сторонам. — Обещайте, что будете.
— Обещаю, — Этель посмотрела на него с недоумением и спросила: — Откуда вы знаете, что я уплываю именно сегодня? Вдруг я решила задержаться?
— Я злонамеренный ведьмак, — улыбнулся Лефевр и, помедлив, все-таки поцеловал Этель в щеку. Девушка смутилась, но не отстранилась. — Не забывайте об этом.
Потом, когда Этель купила билет и скрылась среди пассажиров, Лефевр встал на смотровой площадке и, глядя, как матросы готовят корабли к отплытию, а прибывшие в порт пассажиры медленно спускаются по сходням на твердую землю, подумал, что все это — порт, море, люди, вчерашняя двойная радуга — не имеют к нему никакого отношения. Они проходят мимо, не касаясь. Лефевр не знал, почему это так. И не хотел знать. Может быть, потому, что, отказавшись от веры и надежды, он сам вычеркнул себя из мира живых. Может быть, по какой-то иной причине.
Девушка в простом светло-зеленом платье, осторожно спускавшаяся по сходням корабля, некоторое время стояла, держась за перила ограждения — должно быть, привыкала к тому, что мир наконец-то обрел основательность и твердость. Ее огненно-рыжие волосы вольно трепал ветер.
«Смотри! — воскликнул глиняный шарик, давным-давно умерший, но неожиданно вновь получивший голос. — Смотри, вот же оно! Все сразу — море, дождь, радуга, ты и она. Вот оно!»
Лефевр смотрел. Рыжая девушка забросила сумку на плечо и, не обращая внимания на вездесущих портовых помогаев, которые предлагали донести вещи, проводить, заказать экипаж и еще уйму вещей, неторопливо двинулась в сторону выхода из порта, касс и смотровой площадки. Лефевр смотрел и понимал, что видит, но не верит.
«Вот оно! — глиняный шарик снова стал солнцем, звонким и поющим. — Вот оно! Вот!»
— Мне страшно, — признался Лефевр. — Я слишком долго ждал, и теперь мне страшно посмотреть и поверить.
Девушка шла прямо к нему. Если до этого она брела просто к единственному выходу из порта, то теперь она заметила Лефевра и узнала его. Рыжие волосы трепал ветер.
— Ты вернулась, — сказал Лефевр, когда Алита, снова забывшая свое имя, приблизилась к нему. — Ты вернулась.
