В парк Монсо
На следующее утро Джо вновь занял пост на почте, только на этот раз он не высматривал мужчину. Он лишь следил за почтовым ящиком. Джо был туристом. Он покупал почтовые марки. Он вовлек служащего почты в долгий разговор о марках и отправлениях первого гашения, он отбирал и менял почтовые открытки, ужасно говоря по-французски, упрямо говорил на языке, разговаривая с местным народом, когда же понимал, что его никак не могут понять, принимался говорить громко и медленно по-английски, писал длинные послания неведомым друзьям, писал им на открытках, перегибаясь через стойку и уверяя всех и каждого, как, по его мнению, прекрасен этот город, короче, сделался занудой того рода, кто радуется, что все вокруг понимают: он пробудет на этом месте целый день.
Всем, кого это трогало, повезло, что мальчишка заявился всего через час и пятнадцать минут после открытия почты.
Джо едва не пропустил его. У мальчишки были каштановые волосы и смуглая кожа, он был низкорослым и прошел незамеченным через толпу взрослых, явившихся проверить свою почту. С собой у него была небольшая коричневая сумка с лямкой, висевшая у него на плече. Джо едва обратил на него внимание: маленькая, неприметная фигурка миновала просторный зал ожидания, направляясь в конец одного ряда абонентских ящиков…
Вот оно.
Всего на минуту в руках мальчишки оказалась почта. Конверты. Небольшая посылочка. Пара одностраничных рекламок. А потом все они исчезли в небольшой коричневой сумке, и мальчишка направился к выходу. Его никто не мог бы заметить.
И – к облегчению служащих отделения La Poste на проспекте Осман – вызывающий раздражение турист с плохим французским языком и парижскими манерами вдруг утратил интерес к экспозиции алжирских марок времен до независимости, на какие он шумно обращал внимание в течение четверти часа, бросил лишь краткое «merci» и наконец-то и довольно неожиданно покинул помещение.
Джо тоже почувствовал облегчение. Привлекать к себе внимание давалось ему тяжело, требовало почти физического усилия, подлинного ощущения неудобства, будто привлекать внимание этих людей означало хватать их за всякие части тела и делать это, продвигаясь сквозь вязкую, студенистую жидкость, что противилась его движениям и ограничивала их. Странное было ощущение, и оно оставило его, когда он тоже ушел – со слегка кружившейся головой и немного сбитый с толку. Шагая по широкому проспекту, он никак не мог вникнуть в реальность окружающего: движущиеся по мостовой машины казались ползущими полупрозрачными жуками, у деревьев появились руки, поднятые в небо со сжимающимися и разжимающимися кулаками, и он, глядя на них, видел их кровеносные сосуды, словно читал карту на культе руки. Он попытался отделаться от такого ощущения. И подумал: ему нужна сигара. Чувствовал он себя как человек, только что сдавший кровь: ему нужны кофе, кусочек торта, – и все будет в ажуре. Вместо этого он закурил сигарету и закашлялся, он не сводил глаз с мальчишки и следил за расстоянием до него, терзаясь при этом мыслью, а кто еще мог бы идти по следу.
Ведь до него дошло, что он не одинок. Был кто-то еще (возможно, этих кого-то еще было несколько), кто следил за ним во Вьентьяне и чье эхо докатывалось до него и в Париже: ничего конкретного, ничего уверенного, но небольшие эхо понемногу долетали – тембр голоса, то, как прозвучал ответ (чересчур гладко, чересчур быстро), словно бы человека уже спрашивали об этом и он заранее подготовил ответ. Кто-то еще мог идти по тому же следу, они могли бы даже и Джо использовать – такую возможность ему обмозговывать не хотелось, но куда ж деваться, вот он и тревожится, и курит, и следит за мальчишкой на расстоянии, одновременно следя, нет ли хвоста за ним, однако он не замечал никого, кто бы следовал за ним, ему приходило в голову, до чего же смешно и глупо он себя ведет, но все же…
В него стреляли. И, по-видимому, выстрел был просто предупредительным, но за ним следили (ему пришлось исходить из того, что – следили, кто бы то ни был и что бы ни ставилось целью), и, как ему представлялось, рано или поздно ему придется выяснить это. Меж тем мальчишка вполне беззаботно шагал себе, безымянный, маленький смуглокожий мальчик свернул с проспекта Омана, направляясь на север, Джо – следом. Дорога становилась все уже и тише, и Джо, поглядывая на отражения в витринах магазинов, по-прежнему не замечал ничего и никого у себя за спиной. День был жаркий. Сигарета обожгла ему пальцы, и он бросил ее, а теперь он еще и пóтом исходил, а мальчишка по-прежнему шагал впереди с почтой, предназначавшейся кому-то другому, пока, наконец, не перешел через дорогу и не скрылся в зеленом, заросшем травой пространстве. Джо приостановился: то были зады парка Монсо.
Он колебался, прежде чем войти, и сам не понимал почему. Прежде он здесь никогда не бывал, и все же чувство было такое, что – бывал. Осведомленность памяти больше, чем сама память, донимала его. Парк этот он знал, не совсем понимая, откуда и почему он знает его.
Он прошел по трехрядному проспекту Рюидаэль – и в Монсо.
То была небольшая зеленая площадка, замкнутый пузыречек внутри мира – и тем не менее врозь с собственно городом. На стоявшей в траве скамейке сидел пожилой мужчина и неспешно ел бутерброд. Казалось, он был целиком поглощен трудоемким процессом поедания. Он подносил хлеб ко рту, откусывал от него так, чтобы с обеих сторон поедалось поровну, потом опять опускал хлеб на не очень-то белую салфетку, разложенную у него на коленях, и жевал. Жевал с громадной сосредоточенностью, в действие были приведены все зубы, руки же в это время удерживали частично съеденный бутерброд над коленями, а глаза взирали в пространство, седые кустистые брови двигались вверх и вниз в ритм жеванию. Наконец мужчина проглатывал, выжидал, позволяя пище пройти какую-то часть пути, прежде чем вновь поднять бутерброд ко рту и повторить процесс.
Джо продолжал следовать за мальчишкой, но больше – глазами. Мальчишка точно бывал здесь. Точно находил свой путь в тиши. Джо жалел, что и он так не может. По всему парку торчали какие-то странные сооружения. Китайская крепость. Голландская ветряная мельница. Коринфские колонны. И перед Джо, который вослед мальчишке продвигался вперед, раскрывался целый мир… ага, вот… миниатюрная, из кирпичей египетская пирамида угнездилась под деревьями.
Назывались они словом «fabriques». Штуки эти, эти сооружения, возведенные в Монсо в миниатюре, создавались для того, чтобы напоминать о подлинных, зато сами подлинными не были. Архитектурные подделки, они создавали надуманный постановочный пейзаж, они были ложью, возведенной во имя искусства, но реальными они не были, рассуждал Джо. Они не были настоящими. Парк был вымышленным пространством среди большого города. За его пределами здания возводились благодаря силам коммерции, человеческой потребности в месте обитания – благодаря двуединым силам алчности и нужды. И в этих зданиях была своя цель: внутри них люди жили, внутри них работали, спали и ели, совокуплялись и умирали внутри них, они делали большой город, жизненное пространство людей, реальным и значимым, как раз таким, каким парк не был. Он остановился и вглядывался через траву на пятнистой серо-белой пирамиде, увидел, как мальчишка обошел ее, и когда вышел с другой стороны, то коричневой сумки на нем уже не было. Джо почти не сдержал улыбки. Стоя неподвижно в траве, он следил за продвижением мальчишки и вслушивался в тишину. Рука об руку вышагивала пара, рядом девочка в летнем платье, хотя лето еще и не наступило, и, когда она на мгновение повернула голову, Джо вспомнил о своей клиентке, нанявшей его женщине, и ощутил что-то, чего никак не мог выразить словами, но что саднило болью, и он отвернулся от пары.
