Такие представления о каннибалах как о безумцах и дегенератах, возможно, повлияли на меры, принятые советским правительством по отношению к людям, обвиненным в людоедстве. Секретные инструкции на уровне республик
[451] требовали для людоедов обвинения в убийстве, но 4 января 1922 года Верховный трибунал ВЦИКа (на тот момент главный судебный орган страны) постановил, что каннибалов «принято решение не судить, а изолировать, как больных, без суда»
[452]. Это решение Политбюро было подтверждено через полтора месяца, причем авторы постановления требовали немедленно сообщить о нем в Самару, откуда шло много донесений о случаях людоедства
[453]. Одновременно с такими решениями об изоляции каннибалов как больных советское правительство запретило публикацию каких-либо сообщений о людоедстве
[454].
Потом был голод 1932–1933 годов, особенно сильный на Украине и в Казахстане, который тоже сопровождался многочисленными случаями людоедства и попытками властей скрыть эту информацию. Американский журналист Уильям Чемберлен, живший в СССР в то время, сказал, что запрет сообщать о голоде 1932–1933 годов стал первым тотальным советским табу
[455].
Следующая большая вспышка случаев каннибализма была во время Великой Отечественной войны в блокадном Ленинграде. После первой и самой тяжелой блокадной зимы, в марте 1942 года НКВД рапортовал об аресте 1171 человека за каннибализм, а 14 апреля — уже о 1557, 3 мая — о 1739
[456]. Людоедство стало частью блокадной повседневности. 11 марта 1943 года ленинградка Мария Машкова записала в своем дневнике историю о людоедах с Васильевского острова:
Страшен стал Васильевский остров, разбитый, опустевший, обезображенный. Шел дождь, день мрачноватый, вспомнили не раз василеостровских людоедов. Это не вымысел, я знаю точно фамилии и адреса настоящих людоедов. Дворничиха из дома, где мы брали книжное имущество инж[енера] Савина, съела свою дочь. В одном из домов в подвале обнаружили 18 детских скелетов, факт, засвидетельствованный врачом Минаш (муж нашей сотрудницы), наконец, история с домработницей Григория Гуковского ‹…› Эвакуируясь, он [Гуковский] оставил в Ленинграде доверенное лицо — почтенную старушку. ‹…› …старушка съела мальчика, дело разбирается в суде. Страшное это дело, и даже противно об этом писать
[457].
О «страшном острове людоедов» (так его назвала Мария Машкова в следующей дневниковой записи) рассказывают и сейчас. Так, наша собеседница, жившая во время первой военной зимы на 14‐й линии Васильевского острова, вспоминает, что во время блокады родители запрещали ей выходить из дома без сопровождения взрослых, объясняя, что неподалеку живут людоеды, и даже указывала на конкретный дом
[458].
Для некоторых детей блокады поедание мертвых людей стало вынужденной привычкой. В 1942 году на развалинах дома в Ленинграде был найден дневник 15-летней школьницы Анны Кашириной, в феврале 1942 года умершей от голода или бомбежки
[459]. Среди нескольких десятков сохранившихся страниц, посвященных еде, есть признания, что она не знает, сколько раз они ели покойников. Ее отец уходил по ночам «погулять», а потом дома резал мясо. Эта жуткая ситуация «родительского принуждения к людоедству» детально описана в дневнике за 17 февраля 1942 года:
Когда я легла спать, Он [отец] отозвал маму к двери и стал с ней что-то шепотом говорить. Я услышала только, как мама спросила: «человечье?», а ответа не слышала. Затем опять мамин голос: «да не надо пока». Они еще что-то говорили, а потом мама легла ко мне спать. Он посидел, спросил время и ушел.
— Мама, а мы стали, как людоеды, — сказала я после долгого молчания.
— Что же я с ним сделаю, — ответила она.
Я знала, что он пошел за мясом. Мне было очень обидно. Я лежала и всхлипывала. «Неужели мы хуже людей?»
— Что ты расстраиваешься? Что ты расстраиваешься? Ведь этого человека убили, — уговаривала меня мама. Но я ее не слушала. Расстроенная я уснула очень поздно
[460].
Борьба с каннибализмом выпала из официальной исторической памяти, но прекрасно сохранилась в личной памяти блокадников. Отец нашего собеседника, который был в Ленинграде в 1944 году на комсомольской работе, в середине 1970‐х годов увидел по телевизору передачу, где говорилось, что каннибализма в блокадном Ленинграде не было. «Что за ерунда, — сказал Сергей Иванович. — Мы сами их ловили»
[461]. О поиске и опознании людоедов сразу после блокады рассказывал и писатель Михаил Пришвин. Он описал в своем дневнике случай, когда, обнаружив среди эвакуированных из Ленинграда блокадных детей одного толстого мальчика, сотрудники детской колонии решили, что он людоед:
Все дети, спасаемые, были просто мешочки с костями, но один был очень упитанный. После уже дети рассказали, узнав от него, что он съел 17 человек и последнего дядю Костю. Никаких проступков этот людоед не совершал, но самый факт пребывания людоеда в колонии детей был такой, что пришлось мальчику отказать
[462].
Знание о каннибализме среди крестьян из далеких деревень воспринималось менее травматично, чем рассказы о ленинградских каннибалах. Поскольку факты каннибализма плохо вписываются в образ героической обороны города, табу на упоминание каннибализма в блокадном Ленинграде оказалось очень стойким: оно пережило всю советскую эпоху, а необходимость включения этого знания в историческую память активно дискутируется и сейчас.
Страх быть съеденным: слухи и легенды о каннибалах в голодном обществе
Первая волна фольклора о каннибалах возникает еще тогда, когда опасность стать их жертвой кажется реальной. Соответственно, возникают слухи-инструкции, которые объясняют, как распознать каннибала и самому не стать невольным людоедом.
