В этих историях говорится не только о том, что некто практикует изготовление еды из человеческого мяса: они утверждают, что ребенок может быть съеден своими собственными родителями, а родители могут стать каннибалами поневоле и соучастниками убийства собственного ребенка:
Послала мать дочь закупить колбосу. Пошла дочь навстречу ей старушка Старушка и говорит у меня есть колбаса у а девочки был красный ноготок. Старушка сделала из девочки колбосу. Пошла мать навстречу ей старуха и говорит: у меня есть колбаса пошли Она дала ей колбосу Мать сказала спасибо. Стала есть и видит в колбасе красный ноготок и поняла что старуха сделала из ее дочки колбосу
[480].
Довоенные и послевоенные истории, как правило, указывали конкретное местоположение жутких каннибальских производств. Жителям Тарту было известно, где находится «колбасная фабрика», а жители блокадного Ленинграда показывали детям место обитания «василеостровских людоедов». Дети 1980‐х годов рассказывали о каком-то условном мальчике, который ушел с анонимным торговцем или мясником с какого-то неизвестного рынка (рынка вообще, без конкретизации его местоположения). Оперируя абстрактными персонажами и реалиями, позднесоветские истории представляли собой скорее абстрактные поучительные истории, чем указания на конкретную опасность.
Поздние детские истории о каннибалах отличаются от ранних городских легенд по структуре. Позднесоветские версии близки к волшебным сказкам и одновременно — к другим детским страшилкам, где действуют вымышленные персонажи типа «желтых штор», убивающих своих хозяев. Действие сказки, как мы знаем, часто начинается с нарушения запрета. В детских страшных историях условная «девочка» покупает в магазине желтые шторы, хотя именно такие шторы ей было покупать запрещено; за нарушение этого запрета девочка и ее семья расплачиваются смертью. Точно так же происходит в позднесоветских историях о пирожках с ноготками: ребенок в них сталкивается с каннибалами вследствие нарушения запрета. В процитированном выше рассказе о красном печенье мальчик сделал то, что ему нельзя было делать, — стал следить за собственной матерью, за что и поплатился смертью. В других подобных историях мальчик или девочка, ставшие жертвами каннибалов, уходят с рынка с чужаками (с теми самыми опасными частниками, о которых мы уже писали на с. 227) и таким образом нарушают запрет, установленный родителями.
Итак, в позднесоветском и даже в постсоветском мире легенды о каннибалах становятся в один ряд с другими страшными, но поучительными историями, которые призывают, по сути дела, никогда не нарушать установленные правила поведения в опасном мире большого города. Они могут и сейчас рассказываться взрослыми для детей и выполнять ту же функцию, что и угрозы в стиле «вот не будешь слушаться, тебя полиция/вот тот дядька заберет». В 2019 году один из авторов этих строк слышал в метро, как мать сказала своему 8-летнему сыну, который притормозил у афиши: «Вот отстанешь, придут гастарбайтеры и тебя на котлетки заберут».
Каннибалы в фольклоре сытых и голодных эпох
Настало время задаться вопросом, который мы регулярно ставим перед собой на страницах этой книги. Зачем вообще существует фольклор о каннибалах? Как мы видим, он не является прямым отражением исторической реальности. Его функции заключаются в другом, мало того — они меняются вместе с социально-экономическим состоянием общества.
В ситуации, когда люди ощущают постоянную угрозу своей жизни (вокруг — голод, война или террор, а человеческая жизнь ничего не стоит), вероятность стать жертвой людоеда представляется им вполне реальной. Для того чтобы вовремя спастись, городские легенды помогают распознать преступника — это существо со странной внешностью или этнический чужак (еврей, китаец или русский — для эстонцев). Но таким образом легенда категорически отрицает, что каннибал может быть кем-то близким и хорошо знакомым (как это часто было в реальности). Поэтому легенды военной и послевоенной эпох изображали людоедов как дегенератов, привыкших есть человеческое мясо, а также как социальных или этнических чужаков, которые зарабатывают на изготовлении еды из человеческого мяса.
В обществе сытом, для которого массовый голод и война остались в далеком прошлом, страшные истории о каннибалах рассказывают в основном дети. В позднесоветских детских страшилках людоед становится «знакомым незнакомцем» — торговцем с рынка (см. с. 227), соседкой, мамой или бабушкой. Каннибальские наклонности здесь — это лишь способ подчеркнуть чуждость близких нам вещей и людей.
Ужасное мыло: геноцид и военные страхи в одном куске
[481]
Зимой 1945 года в украинском городе Черновцы, расположенном почти на границе с Румынией, случился переполох
[482]. 1 декабря к первому секретарю Черновицкого горкома, то есть к фактическому правителю города, в большом возбуждении явился главврач поликлиники Шрайдман, вручивший высокому чину два неожиданных предмета: кусок трофейного мыла, «якобы приобретенный в военторге», и обрывок румынской газеты без даты, полученной от случайного знакомого.
Это загадочное происшествие повлекло за собой много разных других событий. Более того, его совершенно по-разному воспринимали органы советской власти и еврейская община. Чтобы понять причины паники и взаимных обвинений, нам постоянно придется смотреть на то, что произошло зимой 1945/46 года, с обеих точек зрения.
Вся правда о трофейном мыле
Мыло, которое будет играть главную роль в нашем рассказе, в период войны было сверхценным предметом первой необходимости. Достать его — легальным или нелегальным путем — было почти невозможно
[483]. И военные, и люди, оставшиеся в тылу, думали, говорили и писали в дневниках о необходимости любым путем найти мыло столько же, сколько о еде, — во многом потому, что на тот момент мыло было единственным способом спастись от паразитов и защитить себя от болезней. Фразы типа «стоим в очередях за продуктами и мылом»
[484] поселились в дневниках военной эпохи надолго.
К концу войны в СССР стали появляться вещи, привезенные советскими военными с территории оккупированной Германии. Трофейное мыло немецкого (а значит — хорошего) качества ценилось очень высоко, тем более что трофейные вещи почти никогда не подлежали коммерческой продаже: их, как правило, распределяли или продавали, но по заведомо сниженной цене. В истории в Черновцах главврач поликлиники Шрайдман размахивал куском трофейного мыла, «который он якобы приобрел в военторге». Мыло для тех мест было уже знакомым — в этот момент трофейный немецкий продукт марки RIF в изобилии лежал на военных складах.
