При внимательном рассмотрении оказывается, что многие писатели солидарны в том, что некоторые качества стиля всегда будут его достоинствами; их мы и изучим в этом разделе.
22. Ясность и простота
Некоторые писатели считают, что собственный стиль либо есть изначально, либо его нет вовсе. А вот Роберт Стивенсон полагал, что стилю можно научиться, во всяком случае до определенных пределов:
Стиль есть неотъемлемая черта любого мастера; и тот, кто не мечтает стать вровень с гигантами, может сделать определенные успехи в его обретении. Страсть, мудрость, творческая энергия, сила колорита или тайны – все это дается в час рождения, этому нельзя ни подражать, ни обучиться. Но умелое и верное использование в нужных пропорциях тех качеств, которым мы обладаем, исключение бесполезного, акцент на важном и сохранение последовательного характера повествования с начала и до конца – все это вместе составляет техническое совершенство, которого можно в определенной степени добиться благодаря интеллектуальной смелости и овладению ремеслом. Что прибавить и что убавить; какие факты органически необходимы, а какие имеют чисто изобразительное значение, но при этом не ослабляют и не затемняют общей идеи; как использовать их – выставлять на видное место или держать несколько позади – все это вопросы стиля, которые постоянно встают перед писателем.
Простота
Простота – это тот элемент стиля, который большинство считает необходимым. Марк Твен в таких выражениях хвалил одного своего коллегу:
Я заметил, что вы используете простой язык, короткие слова и предложения. Так и следует писать по-английски – это современный и наилучший подход. Держитесь его, не позволяйте вползти в вашу прозу пушинкам, цветочкам и многословию.
Уилла Кэсер сравнивала впечатление от простоты в литературе и живописи:
Мне кажется, что искусство должно упрощать. Это действительно описывает почти весь высокий творческий процесс; понять, без каких условностей формы и деталей можно обойтись, и вместе с тем сохранить общий дух – так, чтобы все, что писатель предпочел подавить и вырезать в тексте, пришло в голову читателю точно так же, как и написанное на страницах книги. Милле сделал сотни набросков крестьян, сеющих зерно, и некоторые из них были очень сложными и интересными, но когда ему потребовалось запечатлеть их общий дух на одной картине – «Сеятель», – то пришел к композиции настолько простой, что она кажется очевидной. Все отвергнутые наброски, которые он сделал до того, помогли придать картине окончательный облик, и весь творческий процесс был направлен в сторону упрощения, отказа от многих концепций, которые сами по себе были хороши, ради той единственной, которая была наилучшей и наиболее универсальной.
«Превращение»
Посмотрите, каким простым и естественным языком Кафка в начале «Превращения» описывает очень необычную ситуацию:
Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Лежа на панцирно-твердой спине, он видел, стоило ему приподнять голову, свой коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, на верхушке которого еле держалось готовое вот-вот окончательно сползти одеяло. Его многочисленные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки беспомощно копошились у него перед глазами.
«Что со мной случилось?» – подумал он. Это не было сном. Его комната, настоящая, разве что слишком маленькая, но обычная комната, мирно покоилась в своих четырех хорошо знакомых стенах. Над столом, где были разложены распакованные образцы сукон – Замза был коммивояжером, – висел портрет, который он недавно вырезал из иллюстрированного журнала и вставил в красивую золоченую рамку. На портрете была изображена дама в меховой шляпе и боа, она сидела очень прямо и протягивала зрителю тяжелую меховую муфту, в которой целиком исчезала ее рука.
Затем взгляд Грегора устремился в окно, и пасмурная погода – слышно было, как по жести подоконника стучат капли дождя – привела его и вовсе в грустное настроение. «Хорошо бы еще немного поспать и забыть всю эту чепуху», – подумал он, но это было совершенно неосуществимо, он привык спать на правом боку, а в теперешнем своем состоянии он никак не мог принять этого положения. С какой бы силой ни поворачивался он на правый бок, он неизменно сваливался опять на спину. Закрыв глаза, чтобы не видеть своих барахтающихся ног, он проделал это добрую сотню раз и отказался от этих попыток только тогда, когда почувствовал какую-то неведомую дотоле, тупую и слабую боль в боку.
Когда-то манера Хемингуэя пользоваться краткими повествовательными предложениями породила такую волну подражателей, что его собственная проза стала напоминать самопародию. Раймонд Карвер на основе этого стиля разработал собственный. Возьмем, к примеру, этот отрывок из рассказа «Что не танцуете?», который входит в сборник «О чем мы говорим, когда говорим о любви»:
Мужчина шел по тротуару с пакетом из магазина. Сэндвичи, пиво, виски. Он увидел машину в проезде и девочку на кровати. Увидел включенный телевизор и мальчика на бордюре.
– Здрасьте, – сказал мужчина девочке. – Кровать нашли. Хорошо.
– Здрасьте, – ответила девочка и встала. – Я просто попробовала. – Она похлопала по кровати. – Неплохая кровать.
Я не хочу сказать, что простота и ясность всегда требуют столь лаконичного стиля. Писательская манера Грэма Грина была более приближена к общепринятой, но его стилем все равно восхищаются. Известный своей язвительностью Ивлин Во считал это отрицательной чертой, полагая, что у Грина «не было вообще никакого собственного стиля». Однако большинство критиков и миллионы читателей с ним не согласны. Вот вам для примера начало романа Грина «Комедианты», действие которого происходит в Гаити:
Когда я перебираю в памяти серые монументы, воздвигнутые в Лондоне полузабытым героям былых колониальных войн, – генералам на конях и политическим деятелям во фраках, которых и подавно никто не помнит, мне не кажется смешным скромный камень, увековечивший Джонса по ту сторону Международного шоссе, которое ему так и не удалось перейти, в далекой от его родины стране, – впрочем, я и по сей день не знаю, где была его родина. Но он жизнью заплатил за этот памятник – пусть и против своей воли, – а вот генералы обычно возвращаются домой невредимыми, и если платят за свои памятники, то лишь кровью своих солдат; что же до политиков – кого интересуют мертвые политики, кто помнит, за что они ратовали при жизни?
Грин тоже был довольно язвительным человеком, но после смерти Ивлина Во назвал того лучшим писателем своего поколения. Критик Клайв Джеймс описал стиль Во как «незамутненно элегантный». Вот пример – начало «Возвращения в Брайдсхед»:
Я бывал здесь раньше, сказал я; и я действительно уже бывал здесь; первый раз – с Себастьяном, больше двадцати лет назад, в безоблачный июньский день, когда канавы пенились цветущей таволгой и медуницей, а воздух был густо напоен ароматами лета; то был один из редких у нас роскошных летних дней, и, хотя после этого я приезжал сюда еще множество раз при самых различных обстоятельствах, о том, первом дне вспомнил я теперь, в мой последний приезд.
